Между миром тем и этим. Рассказы белорусского алкоголика
Шрифт:
А тут такая помощь: журналисты появились сами. А когда Сергей показал еще свое журналистское удостоверение – то самое, что осталось от работы в «Физкультурник Белоруссии» – радости женщины и ее интеллигентного мужа-очкарика, который под напором супруги отошел на второй план, не было границ.
Сергей достал свой блокнот и начал важно, как заправский следователь, записывать «показания», адреса. Потом отправил назойливую парочку на все четыре стороны, мол, «вас вызовут». «А теперь мы поговорим с вами!» – грозно сказал он, повернувшись к Лехе, который почему-то никуда не убегал, а постоянно во время «допроса»
Дождавшись, когда парочка завернет за угол, Леха сказал:
– Ну, Сережа, ты мой кент навеки. В натуре, как ты их ловко сделал! С меня бы бухло, да, понимаешь, вчера все пропил. Так загудели, что про этот чертов мотыль совсем забыл. Хотел сегодня толкнуть, но… сам видишь, что из этого вышло. И опохмелиться нечем…
Пришлось опохмелить Лёшу, да и свое здоровье заодно поправить.
Не успев настроиться на туристическую тональность после прощания с борцом, уже около привокзальной башни мы лоб в лоб столкнулись с Петей Буренко.
Петр Петрович Буренко был уже не Сергеевым, а моим знакомым. Он был человеком из окружения знаменитого Кима – диссидента и интеллектуала, учителя молодежи 80-х годов XX века. Как и у многих из «академии» Кима, у Пети с недавних пор появился «зуб» на гуру – Кима. Обычно это происходило после эйфории причастности к «вечному», к «неизреченному» (все знали и боготворили это качество общения с Кимом). Такое состояние возникало также при отставке с должности «гениального мальчика», которую на то время занимал очередной фаворит Кима – Валера Антонов.
– А вот и мои спасители! – раздался радостный до неприличия голос отставного «кимовского мальчика».
Петя был в хорошем подпитии, и встреча с ним в такое время означала неизбежную выпивку, даже если у вас не было ни копейки.
Но деньги у нас еще были, несмотря на совсем недавнюю, очень продуктивную встречу с «мотылиным королем».
– Ей-богу, как я рад вас встретить, – продолжал Петр Петрович. – Нет, представляете, как меня достал Ким Хадеев, этот гений в кавычках, а без кавычек – бездарь и пидор! Как тут не напиться, глядя на загубленные детские души кимовских мальчиков и мою потерянную веру в человечество… – на этих словах он вдруг остановился и торжественно добавил: – Имею два рубля!
Я не сказал еще о главной особенности нашего знакомого. Сразу отмечу: Петр Буренко не был ни знаменитым, ни начинающим поэтом, не был он художником, не был, как я, и ученым… Он брал совсем другим, и даже не уровнем интеллекта, которого у него хватало.
Так вот, бывший «кимовский мальчик» Петр Буренко был очень солидным человеком! Солидность была очевидна, явная, а не какая-то там номенклатурная, партийная. Достаточно было взглянуть на Петра Петровича, и каждому становилось ясным, что перед вами не какой-то партийный босс или директор завода, а очень важный, именно солидный член советского общества.
Пора раскрыть секрет этой солидности, он прост: Буренко был очень, очень толстым, объемным, огромным человеком! Человек-гора! Поэтому, вы сами понимаете, пить с Петром Буренко было абсолютно невыгодно. Слишком разные весовые категории.
Но на этот раз он был, хотя и при мелких, но при деньгах. Пришлось составить и ему компанию…
…Электричка остановилась, и вагон начал быстренько пустеть. «Конечная остановка Молодечно, конечная… Просьба покинуть вагоны… Молодечно! Конечная остановка…» – неприятным гнусавым голосом причитала проводница, проходя между последними редкими, заснувшими или просто малоактивными, пассажирами вагона.
Было уже, вероятно, часа два пополудни. После минской суеты молодечненский вокзал казался пустым. Поезд на Гудогай, как мы и планировали, не замедлил ждать. Однако перед посадкой мы успели еще сбегать в местный магазин за «чернилом». «Апгрейд» прошел успешно и окончательно «дал на ноги», которые и без дозы не очень уверенно чувствовали себя на грешной земле. Поддерживая друг друга, очень неровной походкой мы продвинулись на перрон. Людей почти не было. Поэтому, разумеется, появление двух нетрезвых и шумных «малых» было сразу замечено местными стражами порядка.
– Ну что, наркоты? Попались? Что, вокзал с «Голубым Дунаем» перепутали? – раздался «родной», безошибочно узнаваемый из многих, голос мента.
– …Мы ни с какого не с «Дуная». Мы из Минска едем в Вильнюс, – говорим.
– А билеты у вас есть?
– Вот, вот… – говорю я и с гордостью протягиваю милиционерам билеты, только что, к счастью, купленные в молодечненской кассе.
– А… Повезло вам. Хорошо, что вы не наши. Свои пьяницы – вот как в печенках сидят! А вот и ваш поезд…
И мы оставили не очень гостеприимный город Молодечно. А может быть, город тут и ни при чем? Где вы видели такое место на земле, где пьяных ценят и любят? Да нет таких.
Пьяных нигде не любят. И я думаю – это правильно.
Часть III. Вильно-82
Мы немного поспали в поезде «Молодечно – Гудогай», потом в электричке Гудогай – Вильнюс и где-то в 18 часов в относительно трезвом виде вышли на железнодорожном вокзале Вильно. Было твердо решено: не брать на грудь ни грамма, пока не вывесим, как было задумано, флаг на башне Гедимина.
Но наши правильные, добрые и светлые намерения мгновенно развеялись в тот момент, как только мы вышли на привокзальную площадь. Точно напротив перехода к поездам нас встретила красивая желтая бочка, на которой по-литовски было написано «Alus». По характерному виду этой пенистой жидкости, что журчала из краника бочки, и по не менее характерному виду граждан, которые сгрудились около «кормилицы», мы и без перевода поняли, что здесь продается пиво. «Алус» стало первым литовским словом, которое я усвоил на литовской земле.
Подойдя к бочке, мы прочитали уже более мелкий текст, написанный на ярлыке около продавщицы: «Alus» – 0,5 litra, cena 18 kap».
Стоимость поллитровой кружки пива 18 копеек! Это известие буквально шокировало меня. Дело в том, что в те времена по всей территории известного мне Советского Союза бочковое пиво неизменно стоило 22 копейки. И в Минске, и в других городах Беларуси. Я тогда бывал довольно часто в Ленинграде, и там тоже – 22. Был в Москве – то же самое. Сейчас трудно представить и осмыслить следующую советскую истину: изменение стоимости любого товара в СССР даже на одну копейку было явлением таким же редким, как высадка космонавтов на Марсе либо опохмелье с помощью не забродившего яблочного сока.