Между строк
Шрифт:
– Ну, ладно, мам, не злись, шучу, – увернувшись от материнской руки, примирительно произносит Олег.
– Я не злюсь, я беспокоюсь. Ты поди тоже… «космонавтишь» с ним за компанию?
– Увы, мамуль, космонавт из меня никакой, вестибулярный аппарат слабоват, – подмигнув, поднимается парень из-за стола, давая понять, что допрос окончен.
– Олег, мне совершенно не нравится это окружение, – строго сообщает Вера Эдуардовна.
– Мне тоже, мамуль, но что поделать? – притворно вздыхает сын и направляется к размалеванной девице. Вера Эдуардовна же, качая головой, переводит беспомощный взгляд на мужа.
– И
– Как «иди-ка ты на хер, мамуля», – с усмешкой поясняет Александр Степанович. Но Веру Эдуардовну уже занимает другое. Прищурившись, она с неодобрением наблюдает, как сын, приобняв девицу, что-то шепчет ей на ухо, отчего размалеванная начинает глупо хихикать.
– Верка, а это Олежкина подружка что ли? – изумленно шепчет Шувалова, словно прочитав мысли подруги.
– Не знаю, Люб, – тяжело вздохнув, отвечает Вера Эдуардовна, продолжая сверлить сына недовольным взглядом. – Он в этом плане скрытный. Спрошу: «есть кто?», а то весь в засосах ходит – смотреть страшно. Ну, а он мне: «мама, как женится буду, так и познакомлю».
– Так он может, и надумал, женится-то, – подливает масла в огонь Любовь Геннадьевна.
– Сплюнь! – хватается за сердце Вера Эдуардовна. – Еще чего мне не хватало.
– Ну, будет он тебя спрашивать. Наш вон, заявился же недавно. «Женюсь!» – говорит.
– В смысле?
– А я что, тебе не рассказывала разве? – ахнув, удивляется Любовь Геннадьевна самой себе, и вздохнув тяжело, качается головой. – Совсем закрутилась с этими проводами. Ой, Вера, это кошмар…
Глава 2
– Как тебе, Юсик? Нравится? – весело спрашивает белокурая девушка, крутанувшись вокруг своей оси для большего эффекта, отчего подол ее новенького платьица легкомысленно взлетает, открывая чарующий вид на упругую попку, упакованную в красные, кружевные трусики. Вот только сидящего напротив «Юсика» все это отнюдь не впечатляет.
Боря смотрит на кучу ширпотреба всех цветов и фасонов и внутренне закипает. Машка же, не замечая, что еще секунда и Шувалов взорвется, продолжает с энтузиазмом, словно издеваясь, щеголять в дешевом платье из полиэстера и босоножках из кожзама, доводя Борьку до состояния бешенства.
– Ну, что ты молчишь? – нетерпеливо восклицает она и тут же осекается, обратив, наконец, внимание на Шуваловское выражение лица, не предвещающее ничего хорошего.
– Маш, ты вообще каким местом думаешь? – вкрадчиво интересуется Боря, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выдать крутящуюся на языке вполне себе конкретную, а главное – цветастую характеристику возлюбленной.
У него в голове не укладывается весь этот дебилизм.
Манька, как и всякая девушка, выдавала, порой, забавные глупости, но дурой отнюдь не была. По крайне мере, Боря так считал до сего момента. Теперь же столь бестолковое мотовство убеждает его в обратном, как и то, что Скопичевской не хватило смекалки просто не рассказывать о своих тратах. Боря, конечно, любил в ней эту бесхитростность и непосредственность, но не когда она граничила с тупостью. А кроме, как тупостью он происходящее назвать не мог. Дуре жрать зачастую нечего, а она вместо того, чтобы отложить деньги, зная, что следующие два года придется не сладко, пустила их по ветру. И ладно бы доброе что-то купила, какую-нибудь
Борю такая идеология доводила до бешенства, учитывая, что реализовывалась она за его счет, поэтому, не взирая на то, что говорить о подобных вещах Шувалову не позволяла гордость, промолчать тоже, как ни старается, не может. Особенно после того, как Маша, закатив глаза, недовольно заявляет:
– О, господи, начинается! Почему ты не можешь просто порадоваться вместе со мной?
– Порадоваться? – изумленно хохотнув, уточняет Боря. – Интересно, и чему я должен радоваться? Тому, что отпахал два лета на стройке, чтобы ты накупила себе всякого дерьма? Ты вообще в курсе, что такое работа подсобником?
– Ну, давай, просвети меня, чтобы я в полной мере ощутила себя сукой, – огрызается Машка и раздраженно сбрасывает туфли.
– Ты не сука, Маш, ты – просто дура, – выплевывает Шувалов и поднимается, чтобы уйти.
Говорить лишнее Боре не хочется, а он непременно скажет, если еще на минуту задержится.
Внутри кипит, наизнанку всего выворачивает и не столько даже от злости, сколько от понимания, что Маньке абсолютно пофиг, что он в жару и комарьё копал траншеи под фундамент, таскал газоблок да десятилитровые ведра с раствором.
Нет, жалиться и бить себя в грудь Шувалов не собирался, но все же ждал, что любимая девушка хоть немного да будет ценить его труд, тем более, что он не ради себя горбатился. Но Скопичевской все это до фонаря, по-настоящему ее интересует одно – отстоять собственную правоту, а какой ценой значение не имеет, поэтому ее несет.
– А ты такой же, как и все эти неудачники! Дал несчастные три копейки и теперь качаешь тут права.
– Несчастные три копейки? – взвивается Боря и, нависнув над Машкой, угрожающе цедит. – Ты охренела что ли?
– Нет, я не охренела, я говорю, как есть, – вызывающе бросает она, хотя видно, что храбрится: глазенки трусливо бегают, а пухлые губы подрагивают, выдавая волнение.
– Что же ты не говорила свое «как есть», когда брала эти «несчастные три копейки»? Помнится, аж пританцовывала от радости, – едко замечает Шувалов, окатив Скопичевскую презрительным взглядом, отчего она бледнеет.
– Да лучше бы не брала. Больше проблем, чем выхлопа, – хлещет она с размаху по Борькиному самолюбию.
И Шувалов не находит, что ответить. Точнее, наговорить – то он много, чего может, вот только смысла в этом никакого не видит.
Словесная диарея Борьке претила. Проще было отвесить хорошую оплеуху, но поднимать руку на женщину Шувалов считал не достойным мужика. Поэтому, сдерживая изо всех сил вспыхнувший гнев, лишь усмехается и, взглянув на Машку в последний раз, запоминая ее нежные черты, быстрым шагом направляется к двери.
Кровь кипит от ярости, в душе ураган злости и горечи, и в тоже время Борьку на части рвет от мысли, что сейчас он уйдет, и они с Машкой расстанутся на целых два года, если не на всю жизнь. А он эту свою жизнь без Скопичевской плохо представлял. Да и как представить, если все мысли Машкой начинались и ей же заканчивались?! Бредил он ей – заразой, болел в неизлечимой форме, а потому каждый шаг сейчас отзывается дикой агонией. Внутри скручивает жгутом протеста, превращая все чувства в разъедающее нутро месиво.