Шрифт:
Бойся слепых – они заберут глаза.
Бойся чужих – они заберут тепло.
Старости бойся; бойся оставить за
Хрупким живым плечом золотое зло.
Старость уснёт негромко с твоей душой;
Сердце твоё в наследство возьмёт, как в дар.
В
В сумерках стукнет ставень: пришла беда.
Глава 1. Дом в Яблоневом
Яблони склонились над крыльцом густыми колючими ветвями; старые и шершавые, они царапали стёкла и цеплялись за пиджак. Учительница провела ладонью по холодному стволу – на ладони остались труха, шелуха побелки и крупинки мха. Выступила круглая, тёмно-красная капля. Изо рта вырвалось облачко пара – сентябрь выдался холодным.
Она поставила ногу на ступень, ухватилась за балясину перил и занесла вторую ногу в замызганном замшевом ботинке. Поставить не успела: прогнившие доски треснули, каблук провалился. Анна Алексеевна съехала, сама не поняв, как, и в мгновение ока оказалась сидящей на сломанных ступенях. Над головой качались скрюченные, как ведьмины пальцы, ветви яблонь.
Анна Алексеевна закрыла глаза, слизнула скатившуюся слезинку. Сверху кричали птицы, а по треснувшей под её весом балясине, шевеля усами, полз крупный, с чёрной матовой спинкой таракан.
Она поднялась, отёрла слёзы, высвободила из деревянной дыры ногу и, прихрамывая, кое-как взобралась на крыльцо. Открыла дверь. Изнутри пахнуло сыростью, которую не перебивали ни освежители, ни ароматические свечи. Зажав нос, Аня прошагала к столу, расстегнула баульчик с вещами и нащупала телефон. Встала на табуретку в углу – там ловило лучше всего. Наизусть набрала номер.
– Здравствуйте, Эдуард Витальевич. Это Анна Голубева. По распределению, село Яблоневое… Я вам посылала запрос на вызов мастера. В доме, который мне выделили, жить невозмо… – Голос надломился; Анна Алексеевна прерывисто вздохнула, сглотнула, зажала нос, чтобы не разреветься, выправилась: – Невозможно. Тут нужно делать ремонт. Или мне нужно другое помещение.
– Анна Алексеевна, – сквозь помехи ответил замначальника краевого минобра. – Вы не нервничайте только. Запрос ваш получили. Вопрос решаем.
– А когда ждать новостей? Учебный год идёт, я в школе ночую…
– Тепло там?
– Что?..
– Дали, спрашиваю, отопление уже?
– Дали. Тепло. Но не могу же я жить в шко…
– Не будете вы жить в школе. – Слышно было, как на том конце гремит посуда, и кто-то весело кричит «Эдя! Готово!». Эдуард Витальевич зажал динамик ладонью, крикнул в ответ: «Иду!», а потом сухо ответил Ане: – Мы решаем вопрос. Вам позвонят. До свидания.
– Эдуард Витальевич! В школе ни душа, ни нормальной кровати… Сколько мне ещё так жить?
– До свидания!
– Эдуард Вита…
Замначальника положил трубку, и в ушах у Анны Алексеевны побежали быстрые, равнодушные гудки. Она осторожно слезла с табуретки, сунула телефон в карман юбки, подхватила баульчик и вышла на улицу. В ступенях зияла дыра; оттуда несло сквозняком и гнилыми, забродившими яблоками.
Анна Алексеевна обогнула дыру, пробежала по скользкой, раскисшей от дождей тропинке, устланной листвой, отперла калитку и вышла на улицу. Ранним вечером в посёлке было пустынно: дети из школы уже вернулись, взрослые с комбикормового завода приедут ещё не скоро, старики по домам: в такую погоду кости ломит – это Аня хорошо знала по бабушке.
Над головой неслись дождевые, подсвеченные заходящим солнцем тучи: чернильные тяжёлые спины, розовые животы. Аня закрыла глаза, постояла, вдыхая землистый травяной запах. Перевесила баул на другую руку и пошла вперёд.
Школа темнела в самом конце улицы; дальше дыбились пугалами огороды и хирел пустырь. Недавно перекрытая крыша сияла, глянцевая от дождей. Анна Алексеевна, глядя то под ноги, то по сторонам, пошла к школе, держась за заборы и чувствуя, как жёлтые листики берёз влажными пальцами трогают её за плечи.
– Анна Алексеевна, – окликнула, махая шваброй, уборщица. – Добрый вечер! Снова в школе спите?
– Да, Клавдия Антоновна, – вздохнула Аня, разматывая шарф. – Снова…
– Ну, заходите тогда чаёчку выпить, – пригласила техничка, с грохотом и брызгами опуская швабру в ведро. – Я вот закончу через полчаса, и заходите.
– Спасибо, – кивнула Аня и на цыпочках, чтоб не разводить большой грязи по свежевымытому полу, прошла к лестнице. Кабинет, в котором она преподавала математику, а у малышей изредка заменяла рисование, приткнулся в тупике коридора. «Как школа в конце улицы, так кабинет в конце коридора», – в который раз подумала Аня, зажигая свет. В школе было электричество, горячая вода, вайфай – роскошь для Яблоневого.
Аня подключилась к сети, чтобы проверить почту. Ждала, конечно, весточки от Эдуарда Витальевича, но что могло произойти за пятнадцать минут, прошедшие с его звонка? От Андрея тоже не было ни строчки, ни стикера. Аня убрала телефон и принялась за привычный ритуал: вытащила из-под задней хромой парты раскладушку, разложила в проходе. Из шкафа вынула скатанный в рулет матрас, из которого торчали простыня и подушка. Перетащила с учительского стола жёлтую лампу, поставила на подоконник в изголовье раскладушки, потушила верхний свет. Класс погрузился в уютный осенний сумрак, и только золотистый круг, подрагивая, лежал на подушке. Уличный воздух, липший к окнам, из-за лампы казался черней и холоднее.
Густели сумерки. Вот-вот – и можно будет резать их, как венгерское черносмородиновое желе, как мама готовит.
Аня вспомнила квартиру в Крапивинске, старый хрусталь, постельное бельё из перкаля – без прорех, без неумелых штопок, переложенное лавандой; вспомнила высокие старые люстры, круглый стол, белое пианино, в темноте казавшееся лиловым. Даже сумерки в Крапивинске были не такие, как в Яблоневом; тоску разгоняли книги в застеклённом шкафчике, фонари на улицах, тряские автобусы, мчавшие сквозь ночь к весёлому Андрею. Здесь, в деревне, тоску не разгоняло ничего.