Между Явью и Навью
Шрифт:
– Договорю с хорошим человеком и тебя послушаю. Быстрее, чем подкую, не подкуется. Погуляй пока, десятничек.
Уважением к вою в речи кузнеца и не пахло. Он и сам был, судя по всему, человеком в Лтаве уважаемым.
– Что за птиц? – перенес внимание на Волшана дружинник. – Слышь, братик, поди сюда!
В кузнице стало тесновато. Мальчишка выскочил вон, когда второй такой же детина возник у ворот.
– Кто таков, спрашиваю! – надвинулся на Волшана первый из братьев.
Кузнец вздохнул, сказал негромко:
– Иди, по добру. К утру сделаю.
И покачал головой.
Волшан молча обошел одного брата, но другой схватил его за плечо. Напрасно. Оборотень дернулся, освобождаясь, и проскочил мимо, наружу.
– Ты постой уже! – догнали его окрик и сильнейший подзатыльник, от которого лязгнули зубы и зазвенело в ушах.
Братья напрашивались на драку, а Волшаново терпение таяло как весенний лед.
– Тебе и десятник не указ, бродник? – зарычал один из братьев.
Собрав последние капли воли, Волшан обернулся:
– Не твоей я дружины, десятник, чтобы в строй вставать по твоему слову. Ухожу уже. Прощай.
– Ну да-а? – растянул полные губы в улыбке второй братец. – Уходит он!
Его здоровенные кулаки сжимались и разжимались в предвкушении драки. Помня, что неподалеку осталась Неждана и что она может натворить, самим богам неведомо, оборотень пытался уйти миром, да не вышло. Старший из братьев уже заходил со спины. Волшан потянул из-за пояса кинжал. Авось не станут молодые вои всерьез с ним связываться…
Не сложилось. Против двоих он бы еще устоял, не вынь они мечи. Затыкая пасть внутреннему волку, молясь всем богам сразу, чтобы Неждана не кинулась его выручать белым днем посреди городища, Волшан уступил двум праздным болванам, едва услышал, что потащат его на суд наместника. Видимо, пришло время и княжий амулет использовать, не только подорожные.
Наместником Великого князя в Лтаве был посажен Боголюб, служивший в Мстиславовой дружине еще в те времена, когда тот Тмутараканским князем был. С годами его сильное, покрытое шрамами тело расплылось, но длань не утратила былой крепости. Человеком он был суровым, Мстиславу преданным. С домочадцами и горожанами не цацкался. Иерей Иоанн, щурясь от полуденного солнца, ждал, пока наместник закончит трапезу.
– Ты бы поел со мной, божий человек, – отерев жирные губы, пригласил Боголюб, – а то кусок в горло не идет, как гляну на твою худобу.
– Сыт я, благодарствую, – степенно ответил Иоанн.
Он пришел говорить о делах и надеялся, что благодушный настрой отобедавшего наместника будет тому в помощь.
Иерей Иоанн, прибывший в Лтаву на замену почившего предшественника, веровал истово. В сан его возводил сам митрополит киевский, он же и в Лтаву направил, дозволив собрать в растущем городище полный причт. Новое место служения Иоанну понравилось, вот только тревожили местные порядки. Лтавичи в храм ходили недружно, десятину несли из-под палки. Дьяк Никола жаловался, что в капища народ гурьбой валит, а на воскресную службу – ручейком. «Эх, – сокрушался преданный христианской вере Иоанн, – что тут поделаешь, если и в самом Киеве идолов по сей день почитают». Он считал такое великим святотатством, но держал эти мысли при себе. До поры.
Неожиданно с широкого двора перед крыльцом послышался шум. По ступенькам затопали, и в трапезную, стягивая шапки с голов, ввалились двое – широкоплечие, высоченные, кудрявые – наместниковы сыновья-погодки. В Лтаве их мало кто не знал. Оба служили в дружине, характерами были задиристы и до девок охочи.
– Отец, – запальчиво начал старший, – мы чужака привели! Дерзкий дюже, чуть меня не порезал, не посмотрел, что я десятник! И нож у него печенежский! А ну лазутчик какой?
– Ага, – поддакнул младший. – И рожа…
Наместник вздохнул:
– Что – рожа?
– Ненашенская…
– Где он?
– На дворе.
Иоанн с досадой смотрел, как Боголюб восстает из-за стола, задевая его тугим животом, как тяжело топает за сыновьями к выходу, словно его, божьего посланца, тут и вовсе нет. Ничего не оставалось, как отправиться следом.
Перед теремом, на коленях и лицом в пыль, согнулся человек. С высокого крыльца была видна его грязная шея, поредевшие на темени волосы, слипшиеся от пота, да руки за спиной, скрученные веревкой.
– Поднимите! – рявкнул наместник.
Дружинники споро вздернули чужака на ноги.
– Кто таков? Что в моем городе ищешь?
Волшан собрал все терпение, которое еще оставалось, и спокойно ответил, чуть шепелявя из-за разбитой губы:
– Великого князя Мстислава избранник. На то амулет имеется. Развяжите руки – покажу.
Братцы переглянулись недоверчиво. Наместник насупился, непонятно, на кого больше серчая – на сыновей или на лгуна-оборванца, каким выглядел Волшан.
– Где?
Волшан опустил голову, указывая на рубаху, залитую кровью.
– Достань, – велел наместник старшему сыну, десятнику.
Тот потянул лапищей за тесьму и вытащил княжью печать. Чуть в ладонь ее не сгреб, да отцовский окрик вовремя его остановил. Амулет свесился поверх рубахи.
– Развяжите его и в избу ведите, – устало обронил наместник и окинул сыновей тяжелым взглядом, как дубиной огрел.
– Ты прости моих ребят. Молодые они, горячие. Может, оттого их княжья печать и не признала, – оправдывался наместник позже, когда Волшану с Нежданой дали поесть да помыться и в доме место под ночевку определили как желанным гостям.
«Дурни твои ребята», – про себя подумал Волшан, но вслух ничего не сказал. Кивнул только. Повезло, что наместник знал Мстислава лично, и слово киевского князя в Лтаве дорого стоило.
Иоанн в тереме наместника долго не задержался. Не по сердцу ему был Боголюба гость. И девка его, с глазами дикой кошки – тоже. Но больше всего не нравилась ему Мстиславова затея с пророчеством. Так и упреждал архиепископ из далекой Византии, когда приезжал к митрополиту киевскому, что сие есть грех большой и отступ от веры истинной. На дворе ему попались сыновья Боголюба – печальные и непривычно тихие. Гнев наместника был тяжел.