Между Явью и Навью
Шрифт:
Волшан скривился:
– Те ли, что давеча радовались моей голове на плахе?
– И те – тоже. Страшный ты для них. Так и я – страшный. И даже наш Феофил, с богом своим. И князь киевский, которого они в глаза не видали. Им бы жить, лодьи рубить, мед варить да детей поднимать, а тут – такое. Ступай на Лысую Гору к Черномору, помоги чем сможешь. Вижу, не зверь ты. Человек.
Он держался вдоль дороги, пока частокол огороди на валу Змиевского городища совсем не исчез из вида. Солнце вскарабкалось в зенит, когда Волшан вздохнул свободно и прибавил шаг – впереди вставала плотная стена леса. Под ногами сыро зачавкало – лес спускался в низину, и здесь даже днем стоял сумрак. Раздевшись и основательно увернув вещи, он увязал все в котомку. Только волохов оберег да княжий амулет остались на шее. Присел как по нужде, а встал уже зверем.
«Может, и не зверь, – запоздало ответил он волоху мысленно, смакуя бессчетные запахи леса, – но и не человек».
Волшан не знал, что, держась позади на добрую версту, по свежему следу за ним крадется преследователь.
Она появилась, сбив Волшану самый конец охоты. Сначала грудь ожгло холодом, не помешала даже густая шерсть, а потом за спиной зашуршали кусты. Молодой олень – его добыча – в два прыжка растворился в сумерках наступающей ночи. Резко осев на лапах, так, что зад проехался по сырой от вечерней росы траве, Волшан обиженно рыкнул. Увлеченный добычей, ослабленный от голода в волчьем облике, он ничего не почуял.
Ветки раздвинулись, и сквозь темную зелень продралась девка, укутанная в большой черный плат. Сердито отцепила гибкую ветку от мокрого подола и встала, глядя прямо на оборотня без всякого страха. Почувствовав, как пружинится для прыжка тело, он зло плюхнулся на пустое брюхо и заставил себя обернуться – не то не миновать девке беды.
– Дура! – едва обернувшись, заорал Волшан.
«Дура» стояла молча. Только смотрела во все глаза. Светлые, что весенний лед на дне лесного озерца. Знакомые…
Торопливо вытряхнув одежу из котомки, Волшан натянул ее на разгоряченное оборотом тело. Буркнул, отходя:
– Чего уставилась? Беги отсюда.
– Странный ты.
Голос был низким и глубоким для такой пичуги. Странный? Волшан поперхнулся. Он – странный? Другая бы блажила на весь лес или без чувств лежала, а эта стоит, разглядывает.
– Не признал меня? Виделись же давеча. На площади.
Знакомые глаза! Та, что его пожалела!
– И что тебе? Как ты здесь оказалась?
– За тобой шла, – спокойно, как о чем-то обыденном, ответила девка. – Как отвлекла воеводу, чтобы голову тебе не отсек, так и решила – нельзя мне больше в Змиеве…
– Как это, – не понял Волшан, – отвлекла?
– Так это я Богомилку порвала. Злая она была. И жадная. И купцов – тоже я. Знала бы, что на тебя тень наведу – не пошла бы туда той ночью. Ты уж прости.
Волшан хмыкнул. Амулет холодом жалил, по загривку словно муравьи бегали, но он только моргнул лишний раз, остолбенев от такой наглости.
– Обернись-ка! – глухо приказал он девке, но та только головой покачала – не могу, мол.
– Плат сними!
Она послушалась. Под черной тканью пряталась светлая как лен коса. Лет девке было от силы пятнадцать. Значит, оборачиваться начала не так давно, и дотемна, проси не проси, не сможет. Юный оборотень при свете человеком ходит… пока совсем человеческое в нем не кончится. Ждать до ночи, впрочем, оставалось недолго.
– От меня-то чего надо?
Девка вперила в него глаза-льдинки и прошептала:
– С собой возьми! Пропаду одна. Что велишь, все исполню – только не гони!
Ее лицо исказило отчаяние. Последнее, гибельное. Волшан опустился на замшелый валун. Не нужны ему были попутчики, ох, не нужны! Но и прогнать ее прямо сейчас он не смог. Вспомнил себя – беспамятного, едва оправившегося от ран, впервые обратившегося. Ему повезло, что жрец, не жалея ни огня, ни Волшановой спины, уже оставил на ней знак Семаргла. А если б нет? Был бы как эта дуреха неприкаянная. Еще не зверь, уже не человек… «Исполню всё!» – вспомнил он и покачал головой. Будто ему нужна подмога.
– Ладно. Ночь рядом побудешь, а там посмотрим.
Стоило это сказать, а может, на вдох раньше, как пропал холод амулета. На волчьей шкуре он был терпимей, а голую грудь жег, не хуже огня. «Вот оно как, – усмехнулся Волшан. – Вроде и нечистью быть перестала под моим крылом?»
А девка подхватилась, чуть не на шею бросилась. Волшан едва увернулся.
– Куда, дура? Лучше подумай – помнишь ли, что по ночам творишь?
Она опустила голову.
– Ясно. А жалеешь кого?
– Утром жалею. Иногда. И себя жалко, очень.
«Обернувшись, она собой не владеет», – понял Волшан и припугнул:
– Тогда нынче еще больше себя жалеть станешь.
Девка вдруг улыбнулась. Ну, дура – она дура и есть.
– Зовут как?
– Неждана.
В самую маковку. Не Ждана. И – нежданная. Эх, невезучий Волшан до баб! Он насупился, отгоняя непрошеные воспоминания. Вздыхать о прошлом было не ко времени. Быстро темнело.
Неждана отвернулась без единого слова и сноровисто скинула с себя тяжелый сарафан да длинную белую рубаху. Молоком засветилось в темноте голое тело. Волшан отвел взгляд и последовал ее примеру. Громко застонав, она повернулась к нему лицом – в глазах огонь, и ничего человеческого. Выгнулась дугой да упала на траву как подрубленная. Волшан ждать не стал – обернулся и прыгнул…
Волкодлак из нее вышел некрупный, со светлой мягкой шкурой. Так себе зверь – волчонок, а не волчица. Волшан навис над ней, придавил к земле, трепанув за шкирку. Не жалея, прокусил до крови. Она взвизгнула и зарычала. Он держал. Мелкий оборотень яростно огрызался, щерил пасть, щелкал зубами. Волшан держал крепко, все сильнее пригибая к земле. Пока она не распласталась покорно, поджав хвост, и не тявкнула жалобно, собачонкой.
Той ночью они подняли с лежки годовалого лося, задрали и наелись до отвала.
Утро застало их в пути. Впереди была Мжа – неглубокая, но довольно широкая по весне, пока не спадут воды. Плавать Волшан не умел, а обернувшись зверем – не хотел рисковать соваться в воду среди бела дня.
– Будем искать переправу, – сказал он Неждане.
– А зачем нам за реку? – удивилась она.
– Затем, что я в Киев иду. Про дружину Черномора слыхала?
– Так гридень княжий горло чуть не порвал, змиевских перекрикивая, когда тебя от плахи увели! Слыхала, но нам-то зачем?