Между жизнью и смертью

Мсто дйствія — вершина Куросцери, высокой горы, господствующей надъ ауломъ Казбекъ. Снжный шатеръ горы Казбекъ — какъ разъ насупротивъ, черезъ Терекъ, зубчатой стны Куросцери. Она бросается въ глаза, благодаря двумъ бшенымъ рченкамъ — Куро и Каташуа, которыя, зародившись на высот слишкомъ 8,000 футовъ надъ уровнемъ моря, двумя почти что отвсными полосами блой пны, летятъ по скатамъ и обрывамъ Куросцери и сливаются у ея подножья въ знаменитой Бшеной Балк, этой кормилиц и поилиц инженеровъ Военно-Грузинскаго шоссе. Поднимаются на Куросцери только охотники за

Гостя въ Казбек, я узналъ, что лучшіе охотники аула — Сюмонъ, Фидо, Датико, Эстате и другой Эстате, торговецъ хрусталемъ, отправляются въ долгую горную экспедицію. Я увязался съ ними.

Сперва мы шли по русламъ горныхъ рченокъ, потомъ, перешли на какую-то тропу, скорй похожую на звриную, чмъ на человчью, проложенную по каменистому выступу — карнизу горы. Тропа поднималась зигзагами и, что ни поворотъ, то длалась уже. Туземцы — даромъ, что въ буркахъ — шли по ней, какъ ни въ чемъ не бывало; но я, хотя и одтый легче ихъ, въ удобную альпійскую куртку, сильно запыхался. Наконецъ футахъ въ двухстахъ отъ вершины, карнизъ превратился въ едва замтную ленту бловатаго камня: об ноги, сапогъ къ сапогу, съ трудомъ устанавливались на немъ. Грузины передъ тмъ, какъ вступить на карнизъ, сняли свои бурки и привязали ихъ на спины трубками. Не сдлалъ этого одинъ лишь изъ нихъ, — и пола его бурки болталась надъ пропастью, какъ черный парусъ. Отвсъ къ верху, отвсъ внизъ. Въ скал, немного выше человческаго роста, сдланы выбоины. Ихъ вырубилъ когда-то отецъ того самаго Сюмона, что ведетъ насъ теперь, — такой же туробойца, какъ и сынъ; каждая вырубка стоила ему нсколькихъ дней нечеловческаго труда, — буквально вися надъ пропастью, старикъ рисковалъ въ эти трудные дни жизнью столько разъ, что съ подвигомъ его не сравнится самый отчаянный подвигъ военной храбрости. Цпляясь за выбоины, мы кое-какъ проталкиваемся по карнизу гуськомъ, держась на разстояніи сажени другъ отъ друга. Я иду вторымъ, слдомъ за Сюмономъ, вождемъ и лучшимъ ходокомъ компаніи, взявшей меня подъ свое покровительство. Отъ тренія о голый камень куртка моя, обновленная въ долин, что называется, горитъ на тл: на вершину я взошелъ совсмъ оборванцемъ.

Я не подверженъ головокруженіямъ, пропасть не пугаетъ меня, но, тмъ не мене, чувствую себя отвратительно: сердце такъ бьется, словно хочетъ разломать грудную клтку; кровь колотитъ въ виски, шумъ въ ушахъ, предъ глазами — нтъ-нтъ, и полетятъ черныя и зеленыя мушки. Страстно хочется вернуться съ высоты назадъ, въ долину, но на тропинк нельзя повернуться, и я мучительно думаю: когда же будетъ конецъ этому! Мы крадемся по карнизу всего пять-шесть минутъ, а мн кажется, будто мы идемъ уже цлые часы и прошли цлыя версты, и десятки верстъ еще предъ нами. Ни одинъ изъ насъ не говоритъ ни слова, только Сюмонъ иногда шепчетъ: — Чкара! чкара! [1] .

Шепчетъ — потому что звукъ опасенъ на этомъ обрыв: онъ обрушиваетъ вывтренный шиферъ. При всей своей любви къ сильнымъ ощущеніямъ, я начинаю находить, что сытъ ими по горло; довольно! До конца карниза, а вмст съ тмъ и до плоской вершины Куросцери осталось еще порядочно. Сюмонъ на много опередилъ меня; онъ уже у цли: какъ я ему завидую! Вотъ онъ уже схватился за край обрыва, хочетъ притянуться на рукахъ…

Тутъ-то и случилась было большая бда.

Я видлъ, какъ рука охотника сорвалась съ захваченнаго имъ камня, какъ взвился столбъ пыли, и куча земли и кремней съ грохотомъ покатились въ долину. Я не усплъ еще ни вскрикнуть, ни разглядть, что сталось съ Сюмономъ, какъ крикъ хрустальщика Эстате, самаго задняго въ нашемъ шествіи: «хабарда!» [2] коснулся моего слуха, и я увидлъ, что по карнизу катится ко мн одинъ изъ камней, оторванныхъ Сюмономъ. Камень былъ не изъ большихъ, такъ, съ ядро средней величины, но, прыгая рикошетами, онъ и летлъ съ силой ядра. Я не могъ ни дать ему дорогу, ни остановить его, ни перепрыгнуть черезъ него, ни сбросить его ударомъ ноги въ пропасть: каждое изъ этихъ движеній влекло бы за собой потерю равновсія и паденіе въ бездну… Оставалось выдержать ударъ камня. Но — если, уцпившись за выбоину, я и смогу выстоять на карниз, то камень все же расшибетъ мн ноги, и такъ или иначе, а мн придется пропасть на этой неприступной вершин, откуда трудно выбраться и здоровому, а гд уже спастись безногому калк!

Весь полетъ камня не могъ продолжаться больше секунды, но чего только ни вспомнилъ я за это время! Все, что было дорогого и хорошаго въ моей жизни, такъ и встало предъ глазами…

Вдругъ одинъ за другимъ прокатились въ горахъ три револьверные выстрла, и проклятый камень завертлся, какъ волчекъ, у моихъ ногъ, разорвалъ мн бандули, больно зашибъ пальцы и остановился. Я сбросилъ его въ пропасть.

Стрлялъ Фидо, грузинъ, слдовавшій за мною. Видя неминуемую гибель, грозившую мн, онъ, по вдохновенію отчаянія, ршилъ — рискуя собственнымъ равновсіемъ — попробовать, не удастся ли ему, если не остановить камень выстрломъ, то хоть ослабить силу его стремленія. Чтобы понять самоотверженность этого подвига, надо было сообразить, что Фидо надо было стрлять нсколько сбоку, иначе бы онъ зацпилъ пулей меня, — и, стало-быть, ему пришлось совершенно наклониться надъ бездной. Впослдствіи онъ говорилъ мн, что, стрляя, онъ держался на скал только лвою рукой и ногой; туловище и правая нога были занесены въ воздушную пустоту.

Поднявъ глаза кверху, я увидалъ Сюмона. Онъ вислъ на какихъ то корняхъ, высунувшихся изъ обрыва, лвой рукой, а правою искалъ другой точки опоры! Но камни все осыпались изъ-подъ его пальцевъ. Наконецъ ему удалось попасть на крпкій грунтъ. Онъ напрягся и выбрался на платформу Куросцери.

Вскор мы присоединились къ Сюмону и, вс вмст, были въ безопасности. Нервы мои не выдержали: въ изнеможеніи я слъ на землю и — не стыжусь признаться — заплакалъ. Да и грузины — на что ужъ привычный ко всякимъ охотничьимъ передрягамъ народъ! — были взволнованы. Одинъ только Фидо, мой находчивый спаситель, остался спокоенъ и весело замтилъ: — Дорожка обломился… Это не хорошъ!

1907