Рассказы Датико

Взобравшись на вершину крутого обрыва, служащаго лвымъ берегомъ для быстрыхъ водъ мутной Пасанаурской Арагвы, я легъ на мшистые камни, подъ тнь коряваго приземистаго дубка. Глубоко подо мною блли низенькія строенія Пасанаура, кипла Арагва. И ревъ рки, и отголоски жизни затеряннаго въ горной котловин тихаго селенія доходили ко мн слитнымъ гуломъ, образуя для слуха какъ бы постоянный фонъ, на которомъ особенно рзко выдлялись случайные звуки, время отъ времени проносившіеся въ воздух. То пронзительно и дико накричитъ орелъ, падая съ голубой небесной высоты на добычу, то гд-нибудь въ ущельи грянетъ выстрлъ, — эхо рявкнетъ въ отвтъ во ста мстахъ заразъ, коротко и зычно, словно гд-либо по близости какой-нибудь сказочный богатырь, стоя на высокой скал, вытряхнулъ на битую сухую дорогу громадный мшокъ съ камнями. Насупротивъ, черезъ долину, зеленыя лсистыя горы стояли въ синеватомъ прозрачномъ туман, съ какимъ въ ясную погоду он не разстаются отъ утренней зари до вечерней; это ихъ дневное дыханіе, къ ночи оно сгущается въ сроватую облачную пелену и снова разржается при первомъ луч восходящаго солнца. Въ неб висло нсколько мелкихъ тучекъ; тни отъ нихъ плыли по горамъ, то свтля, то темня, сообразно съ тмъ, на бугр ли, въ балк ли принимала ихъ на себя мягкая зелень кудрявыхъ

лсныхъ верховъ. Въ то время, какъ я занимался созерцаніемъ горныхъ красотъ, мимо, чуть не задвъ меня крыльями, пролетла маленькая пташка. Сбоку, изъ чащи, ударилъ на нее копчикъ, поймалъ и, усвшись на сукъ оршника, въ какихъ-нибудь десяти шагахъ отъ меня, сталъ теребить свою жертву. Онъ испускалъ хриплые отрывистые крики и посматривалъ на меня круглыми, блестящими глазами, съ необыкновенно дловымъ и сердитымъ видомъ и безъ всякаго страха. Я захотлъ проучить копчика за нахальство, прицлился въ него изъ револьвера, выстрлилъ и… промахнулся! Копчикъ улетлъ, унося пойманную птичку, а сзади меня раздался грубый мужской хохотъ. Оглянувшись, я увидалъ охотника-грузина, въ поношенной черкеск изъ самодльнаго коричневаго сукна, съ кремневкой за плечами, съ деревяшкой вмсто лвой ноги. Мой промахъ по сидячей птиц такъ насмшилъ охотника, что онъ даже за бока ухватился, а пожилое безбородое лицо его7 бурое отъ загара, покраснло, налившись кровью. Пока я припоминалъ, какое бы изъ двадцати извстныхъ мн въ то время грузинскихъ словъ пустить въ ходъ по случаю неожиданной встрчи, охотникъ самъ заговорилъ со мной по-русски, отлично произнося.

— Здравствуй! Зачмъ плохо стрляешь?

— Что же длать, не умю лучше, — глаза слабы.

— Ха,! Я смотрю: цлитъ, долго цлитъ. Думаю: пропалъ теперь соколъ, ни пера отъ него не* будетъ. Бухъ! — втка сломалась, а соколъ въ небо гулять пошелъ. Ха, ха, ха!..

Охотникъ слъ рядомъ со мной.

— Откуда идешь? Изъ Пасамаура?.. Служишь тамъ? А! на лто жить пріхалъ!.. Изъ Тифлиса? Ва! Хорошій городъ, только жарко тамъ очень. А покажи-ка мн твой «ріульверъ».

Я подалъ ему револьверъ. Охотникъ покачалъ головой:

— А ты совсмъ никуда не годишься! Угостилъ онъ меня внезапнымъ комплиментомъ.

— Что такъ?

— Врно. Какъ же ты отдаешь въ руки чужому незнакомому человку свой револьверъ? Тутъ гора и лсъ. Вотъ я выпалю въ тебя, ты ляжешь, никто и не узнаетъ. Ха, ха, ха!..

— Не такое у тебя лицо, чтобы ты выстрлилъ въ человка.

Охотникъ ударилъ меня но плечу.

— Правда, кацо! [2] . Хромой Датико никому зла не сдлалъ. А револьверъ все-таки чужимъ людямъ не давай. У насъ въ Гудамакари такъ разсказываютъ. Въ старые годы, неподалеку отсюда, жилъ надъ Арагвой въ сакл разбойникъ. Подстерегъ онъ однажды купца на дорог, ограбилъ, бешметъ снялъ, рубашку снялъ. Купецъ сказалъ: «Господинъ, ты взялъ у меня все, кром жизни, встрчу я другого разбойника, увидитъ онъ, что у меня ничего нтъ, разсердится, захочетъ отнять и самую жизнь, а мн и защищать себя нечмъ. Подари мн хоть палку свою, чтобы дорогой подпираться!» Сжалился разбойникъ. «Возьми!» Передалъ онъ палку купцу изъ рукъ въ руки, но, едва оставилъ свой конецъ палки, какъ купецъ этимъ концомъ сильно ударилъ его по носу. Разбойникъ упалъ замертво, а купецъ взялъ назадъ свое добро, да еще съ разбойника снялъ все оружіе и оджу и оставилъ его лежать голымъ на дорог… Понялъ?… Ты зачмъ на гору пришелъ?

— Посмотрть, что тутъ есть.

— Что есть? Ничего нтъ. Бдная гора. Камень есть, дерево есть, соколъ есть, — больше ничего нтъ.

— На кого же ты здсь охотишься?

— Я на той сторон ходилъ… — Датико махнулъ рукой по направленію къ Гудамакарскому ущелью, — тамъ птицы много. Вижу: человкъ ходитъ по гор, одтъ не по-нашему, — пришелъ смотрть: кто ты. Ты — смлый.

— Спасибо. А что?

— Одинъ въ горы ходишь. Къ нашимъ горамъ привычка нужна. И сапоги у тебя городскіе: на гору въ нихъ нельзя, надо бандули [3] , какъ у меня. Подошва безъ ремня съ камня ползетъ, съ сухаго листа ползетъ. Оборвешься, упадешь, — конецъ твоей голов!

— Тутъ убиться нельзя. Если и свалишься, кусты: не дадутъ упасть глубоко: вонъ они какіе частые на обрыв.

— На мст не убьешься, а руку или ногу сломаешь, — какъ потомъ домой пойдешь? Пропадешь здсь. Я теб, сынокъ, разскажу про себя, какъ я добылъ вотъ это…

Онъ кивнулъ на свою деревяшку.

— Я былъ еще совсмъ молодой человкъ, только что началъ ходить съ ружьемъ. Тогда въ лсахъ было больше звря, чмъ теперь. Разъ поднялся я на ту гору, за Пасанауромъ, перешелъ за ея гребень, иду… Вдругъ предо мной выскочила косуля. Я выпалилъ, ранилъ ее. Она побжала, я — за нею, по слду; въ бг она ломала кусты и роняла кровь. Лсъ молодой; кусты цпкіе, колючіе, идти скользко и вязко, — мохъ и прлый листъ подъ ногой. Дошелъ я до балки. Черезъ балку перегнулась березка, съ этого края держится только корнями, а на тотъ легла верхушкой. Березка дрожитъ вся, хоть втра нтъ, кора на ней поцарапана, — значитъ, косуля по ней пробжала. Я не задумался и самъ пошелъ слдомъ за звремъ по березк, но, знать, я былъ тяжеле косули: березка согнулась, опустилась, и я упалъ на дно балки, ударился лицомъ о камни и потерялъ память. Очнулся, чувствую, что сильно разбился. Спина отшиблена, рука виситъ, точно свинцовая, нога тоже — какъ мертвая. Попробовалъ подняться — больно, опять потерялъ свтъ изъ глазъ. Ну, Датико, пришла за тобой смерть, молись Богу и святому Давиду! Принялся кричать. Голосъ очень гулко пошелъ по балк. А это худо: внизу гудитъ, наверху, значитъ, не слыхать, весь крикъ остается въ балк, какъ въ колодц. Ршилъ я, что нечего длать, должно-быть, судьба мн пропадать; закрылъ глаза, лежу; а умирать сильно не хочу: я тогда здоровый былъ, красивый, отецъ меня женить думалъ.

Солнце зашло. Страшно мн стало. Сколько разъ я ночевалъ въ лсу — не боялся, а теперь отъ испуга даже зубами застучалъ… а, можетъ-быть, и отъ лихорадки. Ружье мое упало вмст со мной. Дуло согнулось, ложа изломалась; какъ мн быть, если придетъ медвдь? Онъ лтомъ смирный, человка не тронетъ, но, если почуетъ кровь, пожалуй, разъярится, а крови возл меня цлая лужа. Нашла на меня тоска, и я заплакалъ. Пускай идетъ медвдь, пускай меня стъ! все равно: коли не зврь загрызетъ, то отъ лихорадки подыхать надо или отъ голода.

Снизу

балки поднялась сырость, подплыла ко мн, окутала холоднымъ облакомъ, — лихорадка начала меня бить еще сильне. Мсяцъ засвтилъ. Смотрю вверхъ — балки не вижу; лежу подъ туманомъ, какъ подъ саваномъ, трясусь и молчу. Чекалка гд-то залаяла. Въ кустахъ трескъ пошелъ; должно-быть, и впрямь медвдь шатался. Однако защитилъ меня святой Давидъ: въ балку проклятый зврь не спустился.

Полегчало мн немножко отъ лихорадки, сталъ я забываться, закрылъ глаза, а черезъ меня — какъ прыгнетъ что-то… хорекъ ли, заяцъ ли, кто его знаетъ, а тогда въ забытьи мн Богъ всть что представилось, страшное, да большое, да сильное! Можетъ-быть, впрочемъ, и коза дикая бжала къ водопою. Я совсмъ потерялъ голову, закричалъ такъ, что весь лсъ отозвался, забылъ и про сломанную ногу, поползъ изъ послднихъ силъ къ берегу балки, а самъ все кричу… Ухватился за какіе-то корни, повисъ на нихъ; ничего не думаю, не слышу, не вижу, а только кричу. Какъ взошла заря, не замтилъ за крикомъ… Вижу: подходятъ ко мн люди, говорятъ что-то, а я смотрю на нихъ, не узнаю, кто такіе, ничего не понимаю и все кричу. Вытащили меня изъ балки, дали напиться, я замолчалъ, пришелъ въ себя… Кругомъ знакомые охотники изъ Пасанаура. Хотлъ заговорить съ ними, спасибо сказать, а въ горл голоса нтъ, — надорвался. Меня положили на ружья, понесли въ долину; по дорог я заснулъ, а проснулся уже въ госпитал, въ Душет, когда лкарь мн ногу отрзалъ. Рука, слава Богу, поправилась, зажила…

Датико умолкъ.

— Долго ты лежалъ въ госпитал? спросилъ я.

— Долго. Полтора мсяца. Тамъ я и по-русски выучился. Хорошо говорю?

— Отлично.

— То-то. Меня вс ваши хвалятъ… Ну, прощай! Знакомъ будешь! — убью что, теб въ Пасанауръ продавать принесу.

И, пожавъ мн руку, охотникъ скрылся за кустами. Долго еще я слышалъ стукъ его деревяшки и шумъ потревоженныхъ имъ втвей.

Этотъ Датико сталъ для меня со дня нашего знакомства истиннымъ благодтелемъ. Благодаря ему, Пасанаурскій околотокъ сдлался мн только-что не своимъ краемъ. Не говоря уже о томъ, что онъ зналъ каждый кустъ, каждую рытвину своей дикой родины, что каждый встрчный кланялся ему, какъ либо родному, либо другу, либо хорошему знакомому, и про каждаго-то Датико могъ разсказать всю его біографію отъ рожденія и до сего дня; сверхъ всего этого, Датико былъ еще по-истин живою сокровищницей мстныхъ преданій, сказокъ и легендъ. Он у него, точно пословицы у Санчо-Пансо, сыпались съ языка по всякому удобному и неудобному поводу. Старался ли онъ занимать ими меня, самъ ли ихъ любилъ, — не знаю, какъ сказать… вроятно, и то, и другое.

Помню какъ-то разъ, когда мы съ Датико бродили по ущелью Ахоби, насъ вымочилъ до нитки внезапно налетвшій изъ-за горы дождь. До Пасанаура отсюда верстъ десять, до деревни Ахоби также не близко; обсушиться негд, а полагаться на сушку одеждъ, не снимая ихъ съ плечъ, солнечными лучами — опасная штука; втеръ ущелій всегда не замедлитъ подарить лихорадкой. Всего досадне было, что дождь упалъ на насъ чуть не съ яснаго неба; пока мы шли по Гудамакарскому ущелью, погода была хоть куда. Со стороны Пасанаура — безоблачная синева, по направленію къ Гудамакари тоже, и только развалистая Дзмашвиди-мта [4] , гора, похожая на колоссальную палатку добрыхъ рыцарскихъ временъ, курилась срыми тучками; именно у ея подножья мы свернули въ Ахоби и тотчасъ же наткнулись на сюрпризъ: глубь ущелья была застлана густымъ занавсомъ далекаго дождя. Мы было ршились перемнить направленіе нашего странствія л, не сворачивая, продолжать путь къ Гудамакари, но было поздно; если мы не пошли къ гор, то гора сама пошла къ намъ; занавсъ погнался за нами съ быстротой почтовой тройки, нагналъ и, окативъ ливнемъ, помчался дальше, оставивъ за собой, словно въ насмшку, чистйшее голубое небо. Я не удержался, чтобы не послать обидвшей насъ туч энергическаго «чорта». Датико это не понравилось, и онъ прочелъ мн длинную и обстоятельную нотацію, что ругаться въ горахъ вообще не слдъ, а ужъ поминать чорта въ особенности не годится: горные духи этого терпть не могутъ и въ отместку за каждое крпкое словцо непремнно сдлаютъ вамъ какую-нибудь мерзость. Въ заключеніе же подкрпилъ свои слова своеобразною сказкой о блуждающемъ осетин, замняющемъ на Кавказ Вчнаго Жида и Летучаго Голландца…

Жилъ-былъ осетинъ, богатый и хорошій человкъ, но вздорнаго характера и великій ругатель. Въ дорог, на работ, на охот, - словомъ везд и всегда онъ ругался, какъ язычникъ, и выводилъ этимъ изъ терпнія злого духа, обитающаго въ Трусовскомъ ущель, гд стоялъ аулъ осетина. Злоба нечистаго отличалась довольно дятельнымъ характеромъ; то баранта [5] у осетина пропадетъ, то обваломъ. придавитъ его ячменное поле, то самого осетина угораздитъ сверзиться съ горной тропинки и набить себ синяковъ и шишекъ по всему тлу, то лихорадкой его прохватитъ, то выйдетъ онъ на охоту, да и проходитъ цлый день съ неразряженнымъ ружьемъ: кром чекалокъ, — хоть бы что на встрчу!… Надола эта вражда осетину. Взялъ онъ двухъ барановъ, пригналъ ихъ въ Хевскій Сіонъ, закололъ въ церковной оград и попросилъ батюшку отслужить молебенъ пророку Иль, чтобъ этотъ, особенно уважаемый осетинами святой, — въ распоряженіи котораго находятся, по ихъ общему въ этомъ случа со славянскимъ врованію, и громы, и молнія, я котораго злые духи поэтому, какъ огня, боятся, — запретилъ трусовскому бсу обижать его баранту, поля, семейство, мшать ему на охот и вредить его здоровью. Словомъ, какъ водится, обставилъ жертвоприношеніе самымъ обстоятельнымъ и подробнымъ условіемъ. На именно на этой-то подробности и поймалъ его нечистый. Посл жертвоприношенія бды, преслдовавшія осетина, прекратились мгновенно, на его голову вмсто прежнихъ несчастій, посыпались всевозможные дары судьбы, и осетину оставалось только богатть и благословлять своего заступника Св. Илью. Однажды онъ продалъ въ Коби знакомому пару буйволовъ, получилъ деньги, зашилъ бумажки для врности въ папаху и помой въ Трусо. Переходя какой-то ручей, осетинъ вспомнилъ, какъ на этомъ самомъ мст онъ когда-то, по кознямъ своего врага нечистаго, чуть-чуть не сломалъ себ ногу, и по старой памяти загнулъ горному духу крпкую «мама-дзаглу» [6] . Духъ выросъ предъ осетиномъ, какъ листъ передъ травой.