Конокрады

Тифлисскій дилижансъ заночевалъ въ Пасанаур, вмсто Млетъ, — и мы, пассажиры, вс были рады радехоньки, потому что вотъ уже ровно часъ, какъ на встрчу намъ, вдоль по ущелью Арагвы, дулъ рзкій, леденящій кровь въ жилахъ, втеръ, а сама Арагва металась и клокотала вдвое сильне обыкновеннаго. Это значило, что въ Чертовой долин свирпствуетъ буря, а на Гудаур, пожалуй, даже и буря снжная. Вдь Гудауръ на переход отъ осени къ зим становится настоящимъ престоломъ Борея съ блыми власами и съ сдою бородой. Отъ Гудаура къ Млетамъ падаетъ отвсный спускъ. Человку, чтобы сойти по этому отвсу, надо сдлать, если онъ смлый и привычный къ горной ходьб путникъ, девять верстъ; на лошадяхъ-же, по шоссе, — двадцать дв версты крутыми зигзагами и перебгами. Но Борею съ блыми власами до людскихъ путей и тропъ нтъ дла и,

когда онъ машетъ своимъ косматымъ рукавомъ на Гудаур, - внизу, въ Млетахъ, у подножія его престола, обывателямъ житья нтъ… А Пасанауаръ все-таки отъ этого ледяного безобразника подальше — на цлыя восемнадцать верстъ, что въ горномъ климат не шутка.

Въ душной общей комнат почтовой пасанаурской станціи усталость и жилое тепло, посл дорожнаго холода, скоро сморили сномъ всхъ пассажировъ. Не спали только я да мой сосдъ по имперіалу дилижанса, отецъ Мелетій — діаконъ изъ какой-то Терской станицы, возвращавшійся домой изъ Тифлиса, куда здилъ по церковнымъ дламъ. Это былъ человкъ огромнаго роста, широкоплечій, осанистый, солидный и степенный. Родомъ онъ былъ изъ терскихъ-же казаковъ, велъ у себя въ станиц большое хозяйство, край свой зналъ превосходно и по дорог разсказалъ мн много любопытнаго. Я лежалъ на жесткомъ станціонномъ диван навзничь, слдя за путешествіями таракановъ по блому потолку. Діаконъ тяжелыми шагами разгуливалъ по комнат, то и дло заглядывая въ темныя окна, — въ холодную ночь, смшавшую въ своемъ грозномъ гул вой и стоны втра съ грохотомъ и плачемъ Арагвы.

— Ну, погодка, — обратился Мелетій ко мн, замтивъ, что я лежу съ открытыми глазами. — Какъ подумаю, что, пожалуй, и за горами — тамъ, у насъ въ степи — пурга ходитъ, такъ, врите-ли, сердце и упадетъ… Вотъ даже спать не могу. Притомился, а сонъ не беретъ.

— А что, собственно, васъ тревожитъ?

— Да ужъ больно воровская ночь. Об руки злодю распутываетъ: бери, что плохо положено, — небось, никто не увидитъ! Въ нашей сторон — проснешься посл этакой ночки, такъ, къ конямъ-то пока дойдешь, трясешься, какъ въ лихорадк: цлы аль нтъ?

— Уводятъ?

— И не говорите. Эта наша оголтлая татарва — самый что ни есть вредный народъ по лошадиной части. Деньги, вещь какую-нибудь золотую или брильянтовую- не стянетъ, а коня, баранту, да вотъ еще оружіе, если хорошее, у родного отца уволочетъ, не пожалетъ… Меня, бсовы дти, два раза дочиста разоряли. И вдь какъ, бестіи, — Господи, прости мое согршеніе, — свое дло ловко налаживаютъ! Цлая наука у нихъ. Шайками ходятъ и все это мошенство свое точно на гусляхъ, по струнамъ, разыгрываютъ.

И онъ подробно разсказалъ мн, какъ былъ обокраденъ самъ и какъ вообще въ Терскихъ и Кубанскихъ станицахъ попадаютъ подчасъ въ руки лихихъ людеи добрые казацкіе кони…

— Представьте себ, что вы зажиточный станичникъ. Въ степи у васъ гуляетъ порядочная отара овецъ, а во двор стоитъ пять-шесть добрыхъ коней, и рабочихъ, и подъ верхъ, и въ разъздъ. Особенно дорогъ вамъ какой-нибудь «Гндой» или «Срый», — вы привели его изъ Ставрополя; онъ ваша гордость; вся станица завидуетъ вашему коню и хвалитъ его. Хвалятъ и зазжіе кабардинцы, но отъ ихъ похвалъ васъ бросаетъ и въ жаръ, и въ холодъ. Не то, чтобы вы боялись, что коня сглазятъ, — сглазить могутъ и свои, — но вамъ все-таки длается какъ-то не по себ, и, возвратясь домой, вы говорите своему брату, сыну, работнику:

— За Срымъ въ оба глаза смотри… Его Мехмедъ Рыжій облюбовалъ, — онъ спуска не дастъ.

Проходитъ нсколько дней. Вы забыли и думать о Мехмед, тмъ боле, что вашего Сраго успли посл того похвалить и Магома Косой, и Абдулка съ Сердитой Балки, и еще добрая дюжина удальцовъ, обычаями и свычаями своими ничуть не уступающихъ Мехмеду. Въ одинъ вечеръ вы съ тревогой смотрите на выползающія изъ-за степного горизонта тучи. Втеръ ихъ несетъ прямо на станицу, и втеръ сильный: если-бы подъ такимъ втромъ въ ближней за станицею балк изъ пушекъ стрляли, то въ станиц ничего не слыхать было-бы, а весь звукъ пошелъ-бы къ горамъ, хоть до нихъ два десятка верстъ, а то и больше, до станицы-же и двухъ не будетъ. Накрапываетъ дождь. Вы креститесь, качаете головой и за ужиномъ говорите сыну:

— Ты Степанъ, поди лягъ нынче во двор, подъ навсъ. Больно неладная ночь. Да Сраго-то навщай.

Въ другое время Степанъ заворчалъ-бы на васъ за такое ршеніе, но теперь видитъ, что резонъ на вашей сторон, говоритъ: «ладно!» и, вмст съ работникомъ, покорно отправляется подъ навсъ, гд и заваливается спать на армякъ, разостланный

подъ опрокинутой арбою. Вы тоже ложитесь, но вашъ сонъ неспокоенъ. То и дло вы поднимаете голову отъ подушки и прислушиваетесь къ мрному шуму дождя на двор… И вотъ въ одно изъ такихъ пробужденій, вы ясно слышите взвизгъ собаки на двор, жалобное ржаніе и слабый стукъ копытъ. Вы вскакиваете, хватаете шашку, бросаетесь къ двери, — ваша жена валится вамъ въ ноги и молитъ: «Не ходи — убьютъ!» Впрочемъ, выйти и невозможно. Едва вы зашумли, три мрные удара прикладомъ снаружи въ выходную дверь возвстили вамъ, что къ вамъ приставленъ часовой, который, при первой вашей попытк вырваться изъ западни, выпалитъ въ васъ въ упоръ безъ дальнихъ разговоровъ и разсужденій и, ужъ конечно, положитъ на мст: кабардинцы промаховъ не даютъ. Вамъ приходитъ въ голову мысль сшибить сторожа дверью и все-таки пробиться къ своимъ конямъ, но, на случай такой попытки, въ окно вашей мазанки глядятъ два ствола ружья другого часового; вы его не видите, а между тмъ, стволы правильно мняютъ свое направленіе, согласно всмъ вашимъ перемщеніямъ. Вы хотли-бы закричать, но вспоминаете, что у васъ во двор спитъ сынъ, ему еще пока не сдлали худа (если только не зарзали соннаго, что, впрочемъ, въ такихъ случаяхъ рдкость), а съ первымъ вашимъ крикомъ его непремнно прикончатъ. Вамъ остается, словомъ, покориться судьб, ссть подъ образа, спокойно слушать, какъ всхлипываетъ ваша жена, укачивая разбуженнаго ночною суматохой грудного ребенка; размышлять о томъ, кому собственно вы будете обязаны разореніемъ — Мехмеду, Абдулк или Магом, и кто изъ вашихъ ближайшихъ сосдей помогалъ имъ, такъ какъ по станичной пословиц, «кабардинецъ безъ казака во дворъ не войдетъ»: недоумвать, почему не залаялъ вашъ исполинъ-овчаръ Полканъ и т. д. Какъ васъ грабятъ, — вы не слышите. Лошади не ржутъ, — очевидно, имъ затянули морды ремнями, не топаютъ, — на нихъ надли соломенные чулки. Грозные стволы въ окн пропадаютъ. Это значитъ, — дло кончено: ваши кони не только выведены со двора, но уже, и угнаны версты за дв. Вы бросаетесь къ дверямъ, распахиваете ихъ настежь, — никого! Только слышите дальній топотъ двухъ несущихся во весь опоръ коней: это мчатся ваши часовые и, наврное, оба въ разныя стороны. Можете теперь кричать «караулъ» на всхъ извстныхъ вамъ языкахъ, шумть, сколько угодно, и сзывать хоть всю станицу. Первое, на что вы натыкаетесь на двор, - трупъ вашего Полкана. Вы вспоминаете, что весь день вчера онъ ходилъ скучный, а къ вечеру такъ забился подъ крыльцо, что и вызвать его нельзя было: должно быть, злоумышленники заране окормили собаку. Когда воры изъ-подъ втра подобрались къ вашему двору, честный песъ былъ вренъ до конца: какъ ни скверно было ему, а перемогся и бросился защищать хозяйское добро, да лишился силъ и свалился съ ногъ; тутъ его и покончили прикладами.

— Степанъ! Степанъ! — зовете вы. Въ отвтъ раздается невнятное мычаніе. Вы видите у ногъ своихъ два скрученныхъ по рукамъ и ногамъ существа; вмсто головъ, у нихъ какія-то безобразныя остроконечныя рыла. Вы освщаете ихъ фонаремъ; оказывается, что на лица несчастныхъ нахлабучены ихъ-же собственныя папахи, а послднія окручены башлыками; лучше и проще обезпредить свидтеля невозможно, — все заклепано: глаза, уши, ротъ, носъ… Какъ это случилось? Когда развязанный Степанъ очнется отъ ужаса, изумленія, а, можетъ быть, и отъ хорошей тукманки по голов, какою все-таки угостили его для врности, онъ разскажетъ слдующее.

— Проснулся я, — дождь; вспомнилъ, какъ ты, батька, говорилъ насчетъ Сраго. «Иванъ! — кричу, — ходилъ смотрть коней?» А Иванъ не отзывается… только хрипитъ какъ-то… Всталъ я самъ, — батюшки! какъ съ навса прыгнетъ мн на плечи кто-то, словно кошка! — я упалъ, а меня въ тотъ же мигъ прикладомъ по голов хвать. Очнулся: связанъ, а на морд узелъ навороченъ.

Иванъ-же не откликался Степану по самой простой причин. Во сн его давилъ домовой, но, когда онъ, уже задыхаясь, открылъ глаза, то домовой оказался здоровымъ нарнемъ; усвшись у него на груди, воръ одной рукой держалъ его за горло, а другой уставилъ пистолетъ ему въ лобъ.

Въ изгороди вашего двора дыра. Черезъ нее-то и увели вашихъ коней. Со свтомъ вы «сбиваете» сосдей, садитесь на коня (увы! чужого, занятаго у кунака) и дете по свжему слду. Конечно, онъ запутанъ похитителями донельзя, но станичнику надо умть разбираться въ хитрыхъ узорахъ, чертимыхъ по степи конскими копытами. Вы добрались до балки. Тутъ задача ваша осложняется. Слды разбжались. Однихъ коней воры направили налво, другихъ направо. Ваши спутники, кром того, показываютъ на какіе-то «возвратные».