В царстве снов

Арагва переливается изъ млетской [1] долины въ Пасанаурскую, длиннымъ и довольно узкимъ ущельемъ, похожимъ на коридоръ. Горы здсь теряютъ ту наивную веселую прелесть, какою такъ искренне восхищаютъ млетскіе холмы всякаго путника, спускающагося къ нимъ съ высотъ Гудаура, и вмст съ тмъ еще не пріобртаютъ торжественнаго величія, свойственнаго зеленымъ громадамъ Пасанаура. Если послдовать примру горцевъ, населившихъ каждую норку, каждую ложбину своихъ высотъ демонами-покровителями, то духомъ Млетъ надо было бы назвать рзваго Аріэля, Пасанауръ сдлать столицей царственныхъ Оберона и Титаніи, а ущелье между первыми и вторымъ,

предоставить безалаберному услужнику Пуку. Онъ или какой-нибудь другой веселый чортъ сильно похозяйничалъ когда-то въ этомъ коридор: природа послдняго — рядъ скачковъ, непослдовательностей, контрастовъ. Линія берега Арагвы идетъ крайне неровно — то поднимается Богъ знаетъ на какую высоту, то спустится, чуть не въ уровень съ водой и ползетъ надъ ней срою, едва замтною полосой; здсь грозно виситъ безплодный каменный обрывъ, тамъ почти-что отъ самой рки начинается пологій подъемъ въ нсколько верстъ длиной, сплошь покрытый желтыми нивами; здсь, на необозримомъ пространств голыхъ черныхъ скалъ и сраго булыжника, некстати прилпилась крошечная рощица изъ десятка замчательно зеленыхъ и свжихъ деревьевъ; тамъ среди такого же необозримаго пространства лса, еще боле некстати, выставилъ свою плшивую голову скучный, кубышкообразный утесъ: его почва не поддается оплодотворенію и упорно отвергаетъ смена, которыя щедро сыплетъ на нее молодой, здоровый лсъ. Паденіе Арагвы въ ущельи весьма значительно; ея красивыя волны, смшавшія въ своей глубин все разнообразіе оттнковъ благо, голубого и зеленаго цвтовъ, похожи въ этомъ мст на милліонную толпу школьниковъ, отпущенныхъ изъ класса: одн играютъ, смются, весело кричатъ, перекидываются снжною пною, другія обиженно ворчатъ и сердито дуются, третьи лзутъ съ дракой на встрчные подводные камни и, потерпвъ пораженіе, ревутъ отъ стыда и боли, какъ недорзанные волки. И все это вмст сливается въ общемъ стихійномъ шум, нелпомъ, но могучемъ, безпорядочномъ, но бойкомъ и бодрящемъ. Иныя мста посщаешь, чтобы любоваться ими: сюда ходишь изъ любопытства, не безъ надежды открыть какой-нибудь новый курьзъ, отпущенный природой на вки вчные и въ самыхъ колоссальныхъ размрахъ, въ поученіе мимо путь держащаго человчества. Одинъ изъ поворотовъ ущелья особенно страненъ. Коридоръ расширяется. Правая сторона его, гд вьется блая лента Военно-Грузинской дороги, поднимается не очень крутыми, но высокими, округленными террасами; если бы засыпать неглубокимъ слоемъ земли громадное зданіе романскаго стиля, получилось бы что-нибудь въ род контуровъ этой горы. Насупротивъ, далеко за Арагвой, въ конц многоверстной широкой балки, виденъ другой засыпанный замокъ, но уже готическаго стиля. пространство между ними наполнено скалами, вылившимися въ самыя причудливыя формы — иногда смшныя, иногда страшныя, всегда сильныя, рзкія, угловатыя, никогда не изящныя. Къ нимъ легко примнимы слова Виктора Гюго объ очертаніяхъ облаковъ: «вы легко найдете въ нихъ Калибана, но напрасно будете искать Венеру». Въ нихъ много безпорядка и разрушенія. Можно подумать, что вся эта орда каменныхъ гигантовъ, выбжала нкогда изъ готическаго замка, съ тмъ, чтобъ обрушиться войной на замокъ романскій, а исполинскія пушки съ террасъ послдняго, разсяли дикую толпу и лучшихъ изъ нея уложили спать мертвымъ сномъ по ту сторону Арагвы. Надъ этою сумятицей скалъ, царствуетъ гора съ вершиной въ вид трехъ звриныхъ клыковъ, похожая на ослиную челюсть, заброшенную въ поднебесную высь Самсономъ посл боя съ филистимлянами.

Здсь-то, въ этой полусказочной обстановк, и пришлось мн познакомиться впервые съ однимъ изъ самыхъ красивыхъ призраковъ грузинскаго эпоса, съ какими только приходилось мн встрчаться. Не знаю, распространенное ли это преданіе или нтъ; быть можетъ, оно даже не больше, какъ импровизація разсказчика: поэтическій талантъ удленъ небомъ жителямъ Грузіи въ рдкостномъ изобиліи, нигд не услышишь меньше преднамренной лжи и больше безобидныхъ фантазій. Но это не важно: импровизація человка изъ народа — тоже народное произведеніе; каждую сказку кто-нибудь сложилъ первый, каждую псню кто-нибудь первый проплъ.

Дло было на Казбек. Горецъ-грузинъ взобрался на значительную высоту, разыскивая горный хрусталь и мдные самородки, — почти единственный промыселъ, вошедшихъ въ пословицу своею нищетой жителей подошвы Казбека. Разбивъ мотыкой большую шиферную глыбу, горецъ открылъ входъ въ глубочайшую яму, а въ ней обрлъ богатое мсторожденіе металла. Углубившись въ яму, горецъ съ каждымъ шагомъ находилъ

новыя богатства. Гнзда горнаго хрусталя сверкали предъ его глазами цлымъ лсомъ граненыхъ прозрачныхъ башенокъ. Шагъ еще, — и кругомъ засвтились лиловые аметисты. Ударъ кирки, — и изъ-подъ почвы выглянула плита дымчатаго топаза. Счастливый горецъ набилъ уже драгоцнностями и мшокъ свой, и пазуху, но все не можетъ оторваться отъ работы и все глубже идетъ въ землю. Яма сузилась и обратилась въ тсную трубу, еще чаще усянную самоцвтными каменьями. Горецъ былъ не изъ трусливыхъ, влзъ въ этотъ опасный проходъ и, пробираясь по немъ, внезапно очутился въ огромной свтлой пещер. Здсь ему представилось странное зрлище. Онъ увидалъ алтарь исполинскихъ размровъ, сдланный изъ благо камня и увнчанный крестомъ. Тысячи неподвижныхъ воиновъ, въ тяжелыхъ старинныхъ доспхахъ, стояли на колнахъ предъ алтаремъ, между тмъ какъ священникъ въ полномъ облаченіи, такой же неподвижный, какъ и воины, простиралъ къ нимъ благословляющія руки. Глубокое молчаніе царило въ пещер, и вс эти люди казались мертвыми, хотя и не тронулись тлніемъ. Съ ужасомъ и благоговніемъ вглядывался горецъ въ оцпенлыя черты таинственныхъ витязей, когда самый старшій изъ нихъ медленно повернулъ къ смлому пришельцу свою сдобородую голову и, съ ожившимъ взоромъ, спросилъ голосомъ, похожимъ на громъ далекаго обвала:

— Гана дро арисъ?.. Разв уже время?

Эхо загрохотало по подземелью, на тысячи голосовъ, повторяя вопросъ. Старикъ, опираясь на мечъ, сталъ потихоньку подниматься съ колнъ, руки священника дрогнули, а витязи пошевелились и забренчали оружіемъ. При вид этихъ чудесъ, горецъ едва имлъ силы выговорить:

— Джеръ ара… Нтъ еще!

Глубокій вздохъ вырвался изъ груди старика, священникъ и воины отвтили ему такимъ же вздохомъ, и снова всякая жизнь угасла въ ихъ странномъ собраніи. Обезумвшій отъ ужаса горецъ, чуть живой, покинулъ загадочную пещеру, и самъ не помнилъ, какъ выбрался на свтъ Божій. Онъ, хоть и растерялъ съ перепуга много собранныхъ драгоцнностей, однако донесъ до аула довольно, чтобы разбогатть самому и обогатить свою родню. Но когда онъ захотлъ однажды снова пошарить въ чудесной ям, то напрасно про искалъ ее цлый день и вернулся съ пустыми руками.

Когда я спросилъ разсказчика: кто же были витязи? грузинъ недоумло посмотрлъ на меня и молча пожалъ плечами, очевидно не зная, что отвчать.

У затворниковъ-воиновъ грузинской легенды есть много братьевъ на Запад — романскомъ, германскомъ, славянскомъ. Нмцы прячутъ въ Кифгейзер Фридриха Барбароссу, а въ Оденберг — Карла Великаго; сербы — гд-то въ герцеговинскихъ кручахъ Марка Кралевича; мадьяры — въ Карпатахъ короля Матьяса; чехи — въ гор Бланик, близь Табора, воеводу Венцеля. Бретонцы и шотландцы разсказываютъ нчто подобное про короля Артура и рыцарей Круглаго Стола, швейцарцы — про трехъ основателей народнаго союза. Каталонцы не врятъ въ смерть своего послдняго властителя дона Хайме, черпогорцы — Ивана Черноевича, норвежцы — Олафа Краснобородаго, датчане — конунга Канута. Вс эти живые мертвецы — любимцы народной фантазіи — для нея, вмст съ тмъ, и заступники своей страны. Они выступятъ изъ своихъ убжищъ въ тотъ ршительный моментъ, когда отечеству ихъ будетъ грозить послдняя степень опасности отъ враговъ вншнихъ и внутреннихъ, управятъ дла родины, водворятъ миръ и порядокъ, и затмъ, свершивъ свое предназначеніе, со спокойнымъ духомъ отойдутъ къ праотцамъ. Есть что-то несказанно-возвышенное и могучее въ этой трогательной дтской вр темныхъ людей въ справедливость, уклонившуюся отъ міра, но не исчезнувшую изъ него, закопанную въ могил, но не умирающую, спящую, но чуткую и готовую проснуться. Я не достаточно знакомъ съ исторіей Грузіи, чтобы осмлиться на предположеніе, кому мой разсказчикъ отвелъ могилу въ безднахъ Казбека, — счастливому ли герою старины Давиду Возобновителю, несчастному ли представителю ближайшей къ нашимъ днямъ эпохи Ираклію II [2] , или еще другому какому-нибудь славному дятелю грузинскаго прошлаго. Но люди свдущіе, вроятно, не затрудняться освтить симпатичную легенду блескомъ подходящаго къ случаю историческаго имени. Мое же дло — передать только то, что я слышалъ, и въ томъ вид, какъ слышалъ [3] .

1907