Между жизнью и смертью
Шрифт:
Плясун прошел сгоряча несколько кругов, но вдруг опустился на корточки и проговорил:
– Не могу, голова закружилась...
Он побледнел, прижал руку к сердцу и опустил голову.
– Голодный-то не больно попляшешь, - промолвил кто-то с верхнего ряда нар.
– Ну, в таком случае давайте споем, - предложил гармонист и заиграл какую-то грустную мелодию.
Я слышал ее впервые. Но нашлись и такие, кто знал песню; молоденький пленный в углу запел хриплым тенорком:
Расскажи, расскажи мне, гармонь;
Отчего ты так грустно поешь?
Чем я милой письмо напишу?
Оглядишься - пера не найдешь...
До любимой моей далеко,
А перо на гусином крыле...
Как же милой привет передать?
На немилой томлюсь я земле...
Я уже не помню последних куплетов. Но эта песня до сих пор волнует меня. Может быть, пленный сам сочинил ее в томительные лагерные вечера.
Через несколько минут пел весь барак. Было видно, что каждый думает о своем, о далекой любимой, вспоминает отчие края. Глаза поющих горели, устремленные куда-то вдаль, словно там они видели родину.
Песня смолкла.
Гармонист положил гармошку на ладонь и улыбнулся, глядя на нее.
– Сама малюсенькая, а голосок, брат, на всю деревню... А все ж, ребята, нет на свете гармошки лучше нашей, тульской. Уж вы бы у меня попели, - похвастался он. Впрочем, для хорошего гармониста это едва ли было хвастовством. Кого он не заставит петь, в ком не вызовет невольной слезы! С хорошим гармонистом, говорят, и в тюрьме весело, а наша жизнь была куда тяжелее тюремной...
Гармонист заговорил снова.
– А вы, ребята, думаете, нас даром сняли с сельских работ? По-моему, немцы во Франции держатся на волоске. Один француз говорил: на Францию вот-вот десант высадят. Похоже, что это правда.
Для нас этот слух не был новостью. Молва о десанте шла по баракам давно. Можно было услышать даже, что он должен спуститься чуть ли не прямо в наш лагерь.
Настроение в бараке стало по-настоящему праздничным.
Николай Жадан потихоньку спустился с нар и подошел к гармонисту.
– Слышь, дружок, ты умеешь играть "Интернационал?"
– Еще бы я нашего гимна не знал!
– ответил тот и заиграл "Интернационал".
Николай кашлянул, прочищая горло, и запел:
Вставай, проклятьем заклейменный...
К нему сразу присоединились другие голоса. Спустя минуту весь барак был уже на ногах и дружным хором пел международный гимн пролетариата.
Получилось это неожиданно, как-то само собой. Гнев, переполнявший сердца, уже давно клокотал, готовый вырваться наружу. Теперь он выливался в могучую мелодию гимна. В окнах дребезжали стекла. А мелодия неслась все выше и выше; казалось, вдохновенный хор голосов, слившихся воедино, сорвет сейчас барачные крыши и разнесет их в прах.
Вдруг кто-то крикнул, указывая рукой в окно:
– Идут, идут!
Мы сразу притихли. Через лагерный двор бежали к баракам немецкие солдаты.
– А вы прислушайтесь-ка, прислушайтесь, - громко произнесли рядом со мной.
Не только в соседних блоках, но и в других бараках тоже звучал "Интернационал". Это товарищи присоединились к нашему хору.
Николай Жадан поднял руку.
– Поем до конца!
– сказал он и начал следующий куплет.
Гимн грянул с новой силой.
В барак ворвались немецкие солдаты. Они бросились по бараку, осыпая нас ударами и яростно крича. Но пение не смолкало. Гимн звучал все с большей силой.
Последние слова мы допевали уже с окровавленными лицами. Многие были сбиты кулаками эсэсовцев на пол. Но никто не проронил ни стона. Для нас это было открытым столкновением с фашистами, как на фронте, и мы торжествовали.
В барак вошел комендант с переводчиком. Мы к этому времени уже сидели по своим местам.
– Ахтунг!
– скомандовал по обыкновению один из солдат.
Никто не поднялся.
Эсэсовцы собрались возле коменданта. Они смотрели ему в глаза, ожидая распоряжений, как смотрят собаки на хозяина.
Комендант что-то пробормотал переводчику. Тот улыбнулся и, выступив вперед, объявил:
– Сегодня и завтра питания вам не будет. В Германии запрещается петь "Интернационал"...
Мы не шелохнулись.
Немцы вышли и заперли барак на замок.
Николай Жадан взобрался на свое место и сел.
– Даже на душе легче стало. И здорово же получилось, а, тезка! сказал он.
Внезапный вой сирены потряс весь лагерь. Вскоре донесся мощный рокот моторов. Мы бросились к окнам.
По небу звеньями летели бомбардировщики. Их было много - летят и летят без конца. Один пленный принялся было считать, но тут же сбился, потому что самолеты летели с разных сторон. Им было тесно в просторе небес.
Без умолку выли сирены. Казалось, сама Германия рыдает и стонет, предчувствуя свою гибель.
– Так вам и надо, проклятые!
– вырвалось у Николая Жадана. Сжимая кулаки и вытягивая шею, он жадно следил через решетки за самолетами, точно сам хотел улететь вместе с ними.
– Смотрите-ка, смотрите-ка! У тех вон на крыльях красные звезды. Наши, наши!
– закричал вдруг у окна какой-то пленный и запрыгал, как будто хотел пробиться через решетки наружу.
– Ура!
– не выдержал кто-то.
– Ура! Ура!
– подхватили мы все.
Барак гремел от восторженных возгласов.
Радости моей не было границ. Я готов был крикнуть сейчас в лицо любому гитлеровцу:
– Ну, где же ваши хваленые "мессершмитты"? Что же замолчали зенитки? Вот когда вам прищемили хвосты!..