Между жизнью и смертью
Шрифт:
Вот ринулись они через реку, а мост разрушен...
Николай Жадан опять толкнул меня в бок. На этот раз я поспешил ответить наперед:
– Вижу, вижу...
– Вот, - протянул Николай.
– Вот это и составит последнюю страницу твоей книги...
– А почему последнюю?
– спросил я.
– Да ведь эта картина означает, что фашисты доживают свои последние дни на земле. А там наступит расплата за все выплаканные слезы, за всю пролитую кровь. Эх, брат, хоть бы денек повоевать с винтовкой в руках да перешагнуть порог во вражий дом...
Николай смолк. Лицо его было серьезно и задумчиво.
– Нет, не придется, видно... Праздник победы справят и без нас, проговорил он, вздыхая.
Я промолчал...
Нам приказали заваливать пробоину в мосту землей и щебнем.
На противоположном берегу путались в толпе старички с винтовками. Они то и дело, вытягивая шеи, поглядывали в небо: опасались бомбежки.
Один из пленных, посмотрев на них, сказал с усмешкой:
– Ишь, солдаты тотальной войны, бородатые гауляйтеры!
– На них далеко не уедешь, - заметил другой.
В последние месяцы войны в немецком тылу почти не было видно молодых солдат. Как только Гитлер объявил тотальную мобилизацию, их всех, наверно, тут же отправили на фронт. А в Германии ходили по улицам одни лишь горбатые старички с винтовками. Это и был "последний батальон" Гитлера.
Мы приступили к работе. Скоро к мосту пригнали к нам "на подмогу" польских и французских военнопленных.
Полтысячи человек шесть часов подряд закидывали провал в мосту щебенкой. Вода поднялась и забурлила под мостом, как будто и она стремилась убежать куда-то.
Насыпь, наконец, сравнялась с мостом, и люди, повозки, машины, только того и дожидавшиеся, давясь и толкаясь, ринулись с места, и мост загрохотал.
Николай смотрит, улыбается и что-то говорит. Но я его не слышу. Я гляжу на беженцев, двинувшихся по мосту. Все торопятся. Но куда?.. На руках у матерей плачут светловолосые младенцы. Машут ручонками...
Нас опять погрузили в машины и повезли неведомыми дорогами. Пусть везут, нам теперь все равно. Куда бы нас ни завезли, мы сейчас спокойны! В худшем случае нас могут перестрелять в каком-нибудь лесу из пулеметов. Но фашизма это не спасет. Меч правосудия уже навис над головой гитлеровцев.
Настроение у товарищей приподнятое. Мы запеваем то украинскую песню, то русскую. Даже голод как будто забылся.
Солдаты, конвоирующие нас, за эти дни что-то совсем притихли. Они еще покрикивают на нас, но рукам воли уже не дают. События последних месяцев заметно укротили немцев. Некоторые солдаты начали даже угощать нас табаком.
– Соб-баки, уже хвостами повиливают, - говорил Николай, глядя на них исподлобья.
Нас привезли в какое-то село и снова разместили в лагере. Мы узнали, что до нас тут содержались пленные французы. Вывезли их отсюда дней десять назад.
Село это называлось Люзовец.
Из лагеря нас не выпускают. Кормят только картошкой да репой, да и те большей частью гнилые.
– Мы теперь и сами хлеба не видим. Нет хлеба, - говорят немецкие солдаты.
Этому можно верить. До сих пор Германия жила на награбленном, чужом хлебе. А теперь гитлеровцев вышвырнули с чужих земель, и страна оказалась у разбитого корыта. К тому же на нее каждую ночь падают тысячи бомб. Германия пылает в огне.
Немцы, конечно, прекрасно понимают, что может ожидать их завтра. Народ Германии окончательно изверился в Гитлере. Но война еще продолжается.
Фашисты напрягают последние силы. Гадюка тоже так: избитая и изрубленная, она все еще тянется ужалить. Среди наших конвоиров появился новый солдат. Ему уже за пятьдесят. Мы прозвали его "шестиглазым". Он носил двое очков. Без очков же совершенно ничего не видел и терялся, точно слепой. Этот солдат в первый же день зашел к нам в барак и стал раздавать сигареты. Потом разговорился, рассказал, что он учитель.
– Что мне сунули в руки на старости лет?!
– говорил он, с возмущением глядя на винтовку.
– Мне бы надо палку, чтобы опираться на ходу...
Мы чувствовали, что он говорит искренне. Всю жизнь человек учил детей. Война должна быть противна всему его существу, и он, казалось, старается оправдать себя в наших глазах.
– Я не хотель война, - сказал "шестиглазый" с беспокойством и, сняв очки, стал протирать их платком. Рука у него дрожали, брови то и дело взлетали вверх, будто старика подергивало током.
Это был первый немецкий солдат, откровенно разговорившийся с нами. Нам, конечно, хотелось услышать что-нибудь о войне.
– Как вы думаете, когда война кончится?
– спросил солдата один из наших товарищей.
Солдат ответил не сразу. Он подошел к двери и окинул настороженным взглядом двор.
– Война протянется недолго, - сказал он потом.
– Теперь у германской армии есть "Фау-3".
Это, признаться, обеспокоило нас. Мы помнили, как года полтора тому назад немцы хвастались новым видом оружия "Фау-1". То были самолеты-снаряды, которые с французского берега запускались через Ла-Манш на Лондон. В Германии даже по радио передавали грохот их разрывов на английской земле. Потом пошли слухи о новом, более сильном образце "Фау-2". Говорили, что теперь от Лондона и следа не останется.
А про "Фау-3" мы слышали впервые.
Мы озадаченно переглядывались. Немец заметил это.
– А знаете, что такое "Фау-3"?
– спросил он.
– Что?
"Шестиглазый" снова подошел к двери, выглянул наружу, потом зажал между ног винтовку и поднял обе руки вверх.
– Вот это и будет "Фау-3", - сказал он.
Мы расхохотались. Старик заулыбался.
Это была шутка, выдуманная немецким народом. В ней была немалая доля правды. Близился день, когда немецким солдатам придется бросить винтовки и поднять руки перед советскими воинами.