Межесвет
Шрифт:
Тело девушки сморщилось у него на глазах, кожа потемнела и обвисла, волосы упали на землю одним блеклым пучком. Не было стыда, не было отвращения, а в голове стучало: еще, еще. Он не насытился. Ему хотелось пить и заниматься любовью.
— И ты его не остановишь? — озабоченно спросила Децима. — Он идет к матери.
— Нет, — сказала Нона. — Она боится боли — и хочет ее.
— Как можно хотеть боли? — удивилась сестра.
— Смертные, — пожала плечами Нона. — Их не понять.
Они сидели на ступеньках перед Домом Скорби, но Шадрен, проходя мимо, не заметил их: превыше всего его интересовало удовлетворение своих потребностей. Децима проводила его взглядом. Нона перестала расчесывать рукой волосы, лежащие на плече, и поднялась на ноги. Шадрен перестал быть человеком — и тем самым избавил их от постыдной обязанности вести за ним слежку. В знак благодарности Нона подала руку вампиру, и он медленно и нежно приник к ее запястью. Маленький укус, две капельки крови — почти поцелуй.
— У меня была только Идрис.
— Я знаю.
Морвена стояла у раскрытого окна. Шадрен видел, как дрожит ее рука, сжимающая занавеску. Кровь отхлынула от ее лица, льняные кудри растрепал ветер. Самое страшное — неизвестность, и она не могла заставить себя обернуться и посмотреть ему в глаза: тому, кем он стал по ее воле.
— А теперь у меня будешь ты, — сказал он.
Морвена заплакала, закрыв лицо ладонями.
— Могу я войти?
— Я не знаю, — глухо отозвалась она. — Можешь ли?
— Но ты меня не пригласила. Я же вампир.
Она удивленно оглянулась. Шадрен стоял на пороге, опираясь плечом на дверной косяк и заложив ногу за ногу. На нем было то тряпье, что он выменял у собрата. На таких гадают в полумраке шатров — высоких, смуглых, широкоплечих, — а встречи с ними не сулят ничего хорошего. Он не стригся с того времени, как покинул Гильдию, и оказалось, что его волосы красиво вьются. Темный локон падал на один глаз, на лице играла слабая улыбка. Он лукавил. Не существовало той силы, что могла помешать ему войти.
Морвена зарделась, отерла лицо. Плакать уже не хотелось.
— Так как?
Что еще она могла ответить?
— Входи.
ПЕСНЬ 5. Леди-смерть
Эта каморка была такой крохотной, что в ней нельзя было выпрямиться во весь рост или вытянуть ноги. Низкий потолок, густо затянутый паутиной, нависал над головой подобно изощренной ловушке, в любой момент готовой ощетиниться стальными шипами и начать со скрежетом опускаться на голову несчастному, томившемуся в этой каменной клети. Сквозь прямоугольное отверстие с решеткой лился закатный свет, разделенный на ровные полосы. Окошко было единственной связью с внешним миром. Оно находилось чуть выше уровня земли, и в него подавали еду — как правило, бесхитростную: кусок вчерашнего хлеба, который уже не годился на стол господам, и кружку теплой воды. Как-то раз на подносе оказалось птичье ребрышко, когда-то, наверное, принадлежавшее воробью, таким маленьким оно было. Она сгрызла и косточку тоже, ибо та пахла мясом, а еще потому, что каждая трапеза могла стать последней.
Она пробыла здесь больше двух недель, тоскуя по внешнему миру. Ее чувства притупились, стали такими же ограниченными, как и ее жилище. Никто не заговаривал с ней. Запахи природы и людского пота, соловьиные трели и басистые голоса стражников долетали как будто издалека, видимое пространство состояло из четырех ровных отрезков, которые она, сгорбившись у окна, пыталась схватить юркими пальцами и затащить себе в камеру, чтобы та расширилась, обрела нормальные размеры, наполнилась чистым воздухом и солнечным светом. Но ее руки не сумели объять реальность, они так и остались бесполезными кусками плоти, не могущими вызволить ее отсюда. Она смирилась с тем, что придется с ними расстаться.
Именно так. Завтра, на рассвете, ей отрубят обе кисти: руки, оскверненные преступлением. Ее жизнь висела на волоске, но ей было всего двенадцать лет, и судья сжалился над ней. Ей отчаянно повезло. Он оказался человеком с большим сердцем и широкой душой и нередко одаривал закоренелых негодяев своим обнищалым милосердием. Она была безмерно признательна ему только за то, что смогла выйти из тесной камеры и снова увидеть цельный, не поделенный на части мир. Благодарность пульсировала в каждой ее жилке, когда она взошла на помост и положила руки на плаху. Палач поднял тяжелый меч, и толпа, собравшаяся посмотреть на чужое горе, затаила дыхание. Кто-то заплакал, жалобно и тонко, сначала тихо, затем все громче. Меч опустился, кровь забрызгала ей лицо, но боль не пришла. Кто-то все еще плакал по ней, по ее отсеченным рукам.
В тот момент на нее снизошло озарение, в голове будто разорвался огромный белый шар, осветив темные уголки разума, позволив ей понять. Мир был сломанной машиной. Ее грех был искуплен, она внесла плату, но другие все еще были грязны. Она вырвет их проступки так же, как ее злодеяние было вырвано из нее. Она очистит их — и неважно, какой ценой.
Глава 16
(Летиция)
Летиция смотрела на него во все глаза, не смея шевельнуться. Доселе он представлялся ей мертвецом, но Охотник выглядел живым — живее, чем она сама, одетая в спектру и раскрашенная серебром. Его грудь равномерно вздымалась, левой рукой он опирался на гробницу, правая плетью висела вдоль тела, как чужая. Лицо Охотника заливала тень, но девушка без труда могла разглядеть, во что он одет: брюки, куртка, кожаный пояс, высокие сапоги — ничего из ряда вон выходящего. Он изменил позу, как будто получал удовольствие от того, что его так пристально рассматривают. Свет отразился от металлического предмета на бедре: отполированный до блеска ствол оружия, которого она так страшилась, экзалторское ружье в миниатюре. Он мог убить ее, убить ее прямо сейчас. Ее тело пробила крупная дрожь.
Он молчал, ждал, что она скажет. Первым побуждением было закричать — так громко и пронзительно, чтобы мертвые поднялись из своих могил и встали на ее защиту. Но прежде чем она открыла рот, Охотник покачал головой, выказывая неодобрение. Он не мог забраться к ней в голову, но вдыхал ее страх и чуял, в каком направлении текут ее мысли. Существовало несколько схем поведения, которых обычно придерживались жертвы, но сначала они все кричали: звали на помощь, пока не охрипнут, и судорожно тянули руки ввысь, словно безжалостное небо могло даровать им спасение.
Охотник покопался в дорожной сумке и бросил Летиции какой-то сверток.
— Ешь. — Зазвенела фляга, приземлившись на каменный пол. — Пей.
При упоминании о воде она оживилась, подобрала флягу и сделала глоток. Вода попала в дыхательное горло, девушка закашлялась, но приступ быстро прошел. Ей стало немного лучше. Касс заворочался и застонал, в полусне резко схватил Летицию за платье, дернул к себе — и сразу отпустил. Ей хотелось, чтобы он проснулся, но она не решилась его растолкать. Госпожа ди Рейз не знала, как поведет себя Кассиан перед лицом гибели, и не хотела идти на риск. Она была для Охотника не более чем пылью, которую можно легко стряхнуть, но в первую встречу он казался неумолимым, а тут решил вступить с ней в беседу. Следует быть предельно осторожной.
— Ты бог? — спросила она единственное, что пришло в голову. И сразу же: — Ты убьешь меня?
Ветер отогнал облака, в гробницу проник рассеянный свет, и теперь Летиция отчетливо видела его лицо. Столетия обнимали его за плечи, но кто-то остановил его время, не дал ему состариться и одряхлеть.
— Да. И его тоже.
Она подползла к Охотнику, преодолевая страх, и он простер руку ей навстречу. Ее пальцы легли ему на запястье, под кожей отчетливо прощупывался пульс.
— Ты живой? — тихо спросила она.