Мгновение — вечность
Шрифт:
Но «Большой хурал» в прифронтовом поселке, подготовленный с помощью штаба и политотдела за несколько часов, напоминая обычай мирных дней, содержал в себе нечто такое, с чем Раздаев прежде не сталкивался. Чего он не знал и не умел. Докладчик же, Егошин, следует признать, при этом не пасует. И тогда, в лихорадке сборов «Группы № 5», терпеливо сносил его, Раздаева, вибрацию, и сейчас показывает хватку. Осуждая «мессеробоязнь», на Рябошапку, упрямец, не сослался. Выбрал для примера бой, проведенный сержантом Гранищевым, разобрал его по косточкам, да так, что летчики-штурмовики, сидящие в зале, поняли, какие возможности обнаруживает их верный «ИЛ», когда им управляют хладнокровие и расчет. Федор Тарасович простил ему Рябошапку...
Смертельная опасность, нависшая над городом и миром, волжский, последний в этой войне рубеж, подсказывали инициатору конференции генералу Хрюкину обращение к первородным достоинствам подобных сборов, присущим им от века, — к их артельному корню, артельному началу: один горюет, а артель воюет, артель сходкой крепка. Ставка делалась на то, что по ходу обсуждений пробудится инициатива, выявит себя и утвердится коллективный разум... Да, не впервые сыгран сбор, случалось, случалось взывать к уму и сердцу летного состава, — взывать и сплачивать, взывать и направлять, — но с такой безоглядностью, с такой полнотой решимости, как сейчас, и Хрюкин этого не делал. Историк-хронист занес в тетрадь: «Трудно выразить словами чувство Сталинграда, живущее в сердцах его защитников. Если земля, по образному суждению древних, глазное яблоко, то Сталинград сегодня — его зрачок, в котором отражается судьба планеты, охваченной пожаром мировой войны». Настаивая на конференции, Хрюкин исходил не из опыта — из веры в избранный путь и в тех, кто соберется, чтобы наполнить старые мехи молодым вином («Результаты конференции доложить незамедлительно!»), Федор же Тарасович тревожился больше о том, как бы при этом власть не выпала из его рук. «Я, как большевик, властью делиться ни с кем не намерен... Правильно, Борис Арсентьевич?» — спрашивал он командира истребительной дивизии полковника Сиднева, очень, очень — больше чем на себя — на него рассчитывая. «Я в двадцатые годы по народным судам ходил, — отвечал Сиднев. — Наблюдал сражения умов, состязания уездных наших Плевако... Зрелище! Лучше всякого театра. Аудитория, страсти, жажда истины, правды, — и вот она, является, как будто твоя, как будто ты сам ее выстрадал, и потому готов за нее в огонь и воду... Келейно этого не получишь, я за конференцию. Проводить, и как можно скорее...» — «Но вожжей из рук не выпускать?» — «Была бы голова, найдется и булава!»
Раздаеву передали две записки.
Первая гласила: «Немцы взяли Воропоново. НБЗ сержант Иванов С. И. и сержант Бяков В. Н.».
Во второй штаб извещал полковника, что старший лейтенант Баранов и лейтенант Амет-хан Султан по личному распоряжению командующего выделены для сопровождения двух экипажей «ПЕ-2» из полка Полбина, выполняющих особо важное задание... Вот так. Ни Сиднева, ни Баранова.
...Немецкий летчик действует уверенно только там, — говорил майор Егошин, подходя к окончательным выводам, — где он опирается на численное превосходство, и тогда, когда фактор внезапности на его стороне...
Сидя вполоборота к трибуне, полковник угрюмо поглядывал на членов президиума, на список записавшихся в прения, — гадал, на кого бы ему опереться, с кем вместе расхлебывать кашу...
...Опоздавший Гранищев внес со двора запах пиленой сосны и, не осмотревшись, не разглядев, кто есть в зале, кого нет, остановился, пригвожденный к месту словами оратора:
— .. .Следует изживать практику, когда истребители прикрытая на подходе к объекту вступают в бой, навязанный «мессерами», поскольку «ИЛ-вторые», идя к цели дальше, остаются одни...
«ИЛ-вторые», идя к цели дальше...» Это же — о нас, брошенных «ЯКами» под Обливской!..» — вся боль, необратимость происшедшего, — в этом, через силу осуществленном «ИЛами», беззаветном «идя дальше...».
— Дело в том, — продолжал Егошин, — что истребители, сопровождающие штурмовиков, не всегда поступают честно...
«Не всегда поступают честно!» — восхищенно и зло повторил Павел. Не всегда поступают честно, — глядел он в рот майору, стоявшему, что бы ни творилось на белом свете, за твердость оценок, единых для мира и войны. Павел воспитывался в том же убеждении. Примеры Егошин брал свои, выводы предлагал общие.
— Восемнадцатого августа шестерка «ИЛов» в конце дня была послана на Нижне-Чирскую, а соседи-истребители, выделенные для нашего прикрытия, сочли, что вылетать на задание уже поздно. Так они заявили. — В ровном тоне Егошина просквозила усмешка. — Штурмовикам, не имевшим тогда ночной подготовки, не поздно, а истребителям, обученным ночным полетам, поздно, — бесстрастно констатировал он, сильно, до покраснения кожи сдавливая складку, рассекавшую высокий лоб. Воли чувствам он не давал. Губастый рот его в коротких паузах плотно смыкался, подбородок на тонкокожем лице очерчивался резко. — В другом случае, — продолжал Егошин, не поддаваясь эмоциям, — «ЯКи» сопровождения встретили на маршруте два десятка «лапотников» под охраной «мессеров» и ввязались с ними в бой. «ИЛ-вторые» остались без защиты... Но картина будет односторонней, а потому неполной и неточной, если я определенно не скажу о другом. Старший лейтенант Баранов, сопровождавший нас до Калача и обратно, на пределе горючего, не садясь, развернулся и снова кинулся в сторону Калача, как только получил сообщение командной рации о том, что к переправе приближаются и угрожают нашим войскам «юнкерсы». А с другой стороны, положа руку на сердце, сколько раз мы, штурмовики, выходили на тот же Калач, на другие донские переправы, не меняя ни маршрута, ни направления захода, ни способа атаки? Шаблон ведет к потерям, это правда, но приходится признать, что шаблон имеет над ведущим большую власть. Очень большую. Следовать шаблону легче, чем отказаться от него.
Михаил Николаевич отставлял конспект, обращаясь прямо к участникам событий, сидящим в зале.
— В девяноста девяти случаях из ста мы бьем по цели с левого разворота, — говорил Егошин, — не считаясь с тем, что он не только изучен немцами, но и пристрелян по всем высотам. Провести же в жизнь незамысловатое, прежде не опробованное в бою командирское решение, — к примеру, развернуть группу над целью вправо, — для этого, поверьте, нужны недюжинные силы!
Увлеченный ходом выношенных суждений, чувствуя поддержку зала, Михаил Николаевич только в этот момент до конца осознал, почему для него лично так тягостен маневр, о котором он говорит, почему, ведя на цель шесть — восемь «ИЛов», он всякий раз внутренне ему противится, он, признанный среди летчиков методист, мастер пилотирования. Дело в том, понял майор, что необходимость правого разворота, довлея над ним, отвлекает его, заслоняя собою ведомых. «Забываю о них. Перестаю думать о группе, перестаю ее чувствовать, как чувствовал, пока шли по маршруту». Быстро наползающая цель, распознавание зениток, системы заградогня, оборона от «мессеров», противодействие им, да еще этот несподручный разворот... «Меня на все не хватает. Действую как индивидуум. Как экипаж-одиночка. В тот самый момент, когда летчикам группы больше всего необходим воевода...» Он вспомнил хутор Манойлин, к встрече с которым готовился так основательно... а в зоне огня о группе совершенно не помнил. Да и себя понимал плохо.
Павел занят был другим.
«Не опоздал, не опоздал», — радостно думал он, слушая Егошина. Ради такого выступления стоило лететь куда угодно. Вслух говоря о себе, командир полка как бы раскрывал Павлу глаза на подспудно совершавшуюся в нем, сержанте, работу освобождения от скованности, начавшуюся в сумрачный день удара по Морозовской и давшую свой результат под стволами «мессера», когда он, летчик Гранищев, превозмог соблазн привычной, выгодной немцу «змейки», принудил себя к неприметному, скрытому подскальзыванию...
Лены, как убедился Павел, трижды осмотревшись, в клубе не было; летчики, сидевшие рядом, молча, как и он, с такой же серьезностью внимали выступавшим, приемля одно, отклоняя другое, исподволь подходя к решениям, быть может, наилучшим и единственным в обстановке возраставшего вражеского напора.
«Со времени Фемистокла, — написал на полях историк, — ошеломившего врага под Саламинами неожиданным маневром своего флота, все победы на поле боя опираются на предшествующий им подвиг духа, ломающий рутинные привычки...»
Как знать, где, когда скажется скрытно осуществлявшийся процесс накопления сил, по крупицам собиравшийся здесь опыт, кому суждено, кому не суждено им воспользоваться, — но своевременность и необходимость «Большого хурала» были очевидны...
«Слава Богу, с докладчиком Егошиным не промахнулся, затравку дал хорошую, — думал Раздаев. — Рассуждает здраво...»
Дверь клуба снова приоткрылась.
Раздаев поднял голову — на пороге стоял капитан Авдыш.
«Пронесло», — думал Венька Лубок, возвратившись из «перегонки», как называли летчики получение и доставку воздухом «ЯКов», сошедших с заводского конвейера. «Пронесло», — думал он, слушая тех, кто уцелел двадцать третьего августа, в день воздушного тарана по центру города, обреченного на смерть посредством расчленения фугасом и огня. Говорливее других были сидевшие на левом берегу. Летчики, отражавшие налет, помалкивали, впечатлениями делились неохотно, скупо восстанавливали день, распадавшийся на две неравные, несопоставимые части, — на ясное утро, когда все шло, как обычно, и на вторую, черную половину, когда небо и земля обратились в преисподнюю... И Венька, вспоминая тихий, залитый солнцем, уставленный новенькими «ЯКами» двор авиационного завода, где ему посчастливилось в то время быть, повторял про себя: «Пронесло!..» ,