Мгновение — вечность
Шрифт:
— «Горбатые» тоже не всегда отважно действуют, — говорил Баранов. — Другой раз клюнут по цели — и деру...
— Когда такое прикрытие! — возражали ему.
— При любых условиях — пехоте надо помогать. Победы в воздухе ничего не стоят, если их не закрепит пехота.
Слушал голос Баранова, свободный и легкий. Самый звук его был приятен капитану.
Среди летчиков, знавших себе цену и умевших при случае подать товар лицом, Авдыш на удивление не честолюбив. Это сквозит во всем, вплоть до бильярда: прилично владея кием, капитан, проигрывая, не только не огорчался, но бывал рад хорошо пущенному шару соперника. Бесконечные рассуждения о том, кто что увидел, откуда зашел и как ударил, не были ему интересны. Приподняв крупную голову, ни на кого не глядя, пропускал он мимо ушей отзывы о Баранове: «Воздушный снайпер», «Мастер выбрать момент...». Все это частности. В Баранове заключена загадка, колдовская и горькая для капитана. Если коротко — талант. Как живописец безошибочно ударяет по холсту, так он — по вражине. Талант, сберегаемый удачей. В Конной, пустив с тормозов свой ревущий, готовый подняться «ИЛ», оставив за спиной примерно треть разбега, Авдыш увидел впереди «дракона» — двуносое, шестизевое чудище привиделось летчику. Однажды в небе «дракон» уже настиг капитана и так яростно изрыгал желто-красный огонь, что, только кувыркаясь в воздухе и нащупывая на левом плече вытяжное кольцо парашюта, сообразил Авдыш, что это два «мессера», как бы спарившись, метров с пятидесяти враз ударили по нему. В Конной «дракон» свалился, когда он, беззащитный, брал разбег; устрашенный первой встречей, уклоняясь от огня, Авдыш — на взлете! — рванулся влево... Она была еще цела, его машина, ее могучие двутавровые шасси, терпя непомерную боковую нагрузку, еще не подкосились, когда перекрыл дорогу дьяволу «ЯК». Отвлек от «ИЛа», принял на себя, загнал в вираж. Повинуясь воле «ЯКа», «дракон» на глазах Авдыша опрощался, лишаясь голов, изрыгавших смертоносное пламя, его тонкий хвост, хвост «худого», серийного «мессера», колотила предсмертная дрожь... Но, избавленный от страшных чар, овладевший собой Авдыш выправить искаженный страхом взлет не сумел...
Баранов ради спасения «ИЛа» рисковал собой, а он разнес свой самолет в дымину.
Таков Баранов, и вот чего стоит он, Авдыш.
«Признаю себя виновным...»
По приказу двести двадцать семь — в штрафную эскадрилью.
— Кто наблюдал Нефёдова над целью? — спросил Авдыш, глядя перед собой, его тень на стене расширилась и заколыхалась.
— Сгорел над Вокзалом-один.
Авдыш как наяву представил быстрый лет «ЯКа», словно бы стопорящийся от удара пламени, снаружи не видного, схватку летчика с огнем... дым, прорвавшийся, наконец, наружу, запоздалый признак катастрофы.
— Никто не прыгал?
— Нет.
— Ё-моё, сержант Нефёдов, — капитан со вздохом увлажнил хлебную корочку дефицитной горчицей. Специя, поданная к баранине, — лакомство, излюбленный деликатес под фронтовые сто граммов. — Нет, — сказал Авдыш, обращаясь к собственной судьбине. — «ИЛ-второму» нужна огневая точка в хвосте.
— Можно поставить «эрэсы», чтобы назад стреляли. Будут отпугивать.
— Фрица не пугать, сбивать надо. Требуется огневая точка, — повторил Авдыш, — сместить бензобак, высверлить гнездо для пулемета и посадить воздушным стрелком
женщину.
— Женщину, товарищ капитан?.. Не то!..
— Товарищ капитан пожелали женщину, — ввязался в разговор Лубок.
— Не в том дело, пожелал. — Ниже безгубого рта Авдыша прорезалась острая складка, будто на подбородок наложили и туго натянули нитку, придавая лицу капитана выражение скорбное и назидательное. — Война, мужчин нехватка, вторую единицу для боевого экипажа могут зажать. Шутите, поднять численный состав штурмовой авиации против нынешнего вдвое?
— Вы какого года рождения? — спрашивает Авдыш истребителя.
— Лет сколько? Двадцать.
. — Вы, старшина, еще пешком под стол ходили, а я уже летал, теперь вы же меня поучаете.
— На ошибках учатся как раз не все, — клял себя Венька в ожидании расправы, с которой Баранов медлит. — Большинство их повторяет, за что и платится...
Складка на подбородке Авдыша углубилась, он оборвал разговор.
Молча, не удостоив злобного истребителя ответом, Авдыш направился к соседям, где Баранов развивал интересную тему.
Баранов сидел так, что Гранищев со своего места за столом, поставленным на время ужина для гостей конференции, оставаясь в полумраке, видел его хорошо. «Прощай, водочка, здравствуй, кружечка», — приговаривал старший лейтенант, уверенно и безошибочно производя разлив. Понюхав смазанную горчицей корку и всем своим видом показывая, что у него ни в одном глазу, Баранов активно включился в общий разговор. «Напрасно я с этой «бочкой» вылез», — думал Павел, стыдясь Баранова, всей душой желая, чтобы Баранов ничего о «бочке» не знал. «Бочкой» ничего никому не докажешь, тем более — старшему лейтенанту. «Если бы Егошин меня раньше просветил!.. Не только Егошин. Не только меня...» Все разговоры вокруг были вызваны конференцией, и многие, видимо, как и он, Гранищев, испытывали тот прилив уверенности в себе, какой в обычной жизни приходит с годами, а на фронте — по прошествии дней и даже часов. Егошин — так показалось Павлу — исчерпал себя. Неожиданно открывшись, отдал все. «Больше он меня ничему не научит. А Баранов глубок...»
— Кто рядом, кто сзади идет — вот что важно, — говорил между тем Баранов. — От верных людей слышал: у Чкалова, когда в Америку летели, кровь носом хлестала, Егор Байдуков пилотировал, Егор кашлял... Угадал Чкалов напарника, не промахнулся. Напарник — щит героя. Тем более у нас, в истребиловке... Говорят: «гамузом» воюем, «роем». Как посмотреть! Теснота, скученность наша оттого, что поневоле жмемся друг к дружке, ищем локоть, плечо товарища, а как же: ватагой все веселее. На людях и смерть красна.
— Объединить колхозы! — формулирует задачу, дает лозунг летчик-штурмовик. Обсуждение все тех же вопросов по второму, третьему кругу — без регламента, без списка ораторов, под наркомовскую стопку — превращает вечернее застолье в подобие сельского схода. — Объединить колхозы, сплотить в одну боевую артель истребителей и штурмовиков!
Неотделимые от судьбы Сталинграда, побратавшиеся с ним кровью, горем потерь, жаждой отмщения, сжигающие в огне над Волгой свою молодость и в нем же мужающие, летчики сообща, как издревле на Руси, ищут, вырабатывают лучшую защиту от врага и смерти. Дух конференции и здесь, в столовой, побуждает их к сближению, да и как иначе, если на всех ярусах воздушной битвы в явной выгоде оказывается тот, кто действует бок о бок с другом, товарищем, просто приятелем...
И капитан Авдыш уже не дичится, — подает голос, вносит свою лепту в разговор, вспоминая учения, проходившие до войны под знаком опыта испанских боев, с надеждой ожидая, не отзовется ли Баранов...
— При чем здесь Испания! — возражают ему. — Между Испанией и Сталинградом — ничего общего.
— Крайности вредят, — говорит Авдыш. — «Ничего общего»! Испания опыт дала...
— Дала Испания опыт, но кому? Бомбардировщикам, кто на «СБ» летал. Истребителям на «чайках», на «ишаках»... А мы — штурмовая авиация. С какой высоты «СБ» бомбят? Полторы, две, три тысячи метров. А мы? На «ИЛах»? Миллерово прошлый раз штурманули, механик докладывает: товарищ командир, гондолы шасси забиты конским волосом... вот какая высота!.. Немцы в небе господствуют, навели «мессеробоязнь» — как быть? Ходить «клином»? Бомбить залпом?.. Думать надо, самим что-то изыскивать.
— Опытные летчики нужны, — стоит на своем Авдыш. — Их умело использовать, привлекать... Когда в строю один горох, — и косится в сторону Баранова, ища поддержки или понимания.
— Уж не знаю, какая причина, — говорит Баранов, не слыша Авдыша, — только московский генерал сбавил тон, вроде как решил со мной посоветоваться... Да. Я заявил прямо: «Отменять водку летному составу нельзя!» — «Почему так считаете?» — это генерал. «Условия боевой работы, — говорю. — Питание летчиков поставлено плохо...» — «Калорийность пищи соответствует норме! Я проверял!» — «Калорийность, может, и соответствует, а в глотку ничего не лезет. В обед первого никто не ест, на второе каша да макароны. Один компот идет. Оно и понятно: жара плюс нагрузка. Очень большая нервная нагрузка... Когда на твоих глазах живая душа в светлую сторону отлетает, товарищ генерал, аппетит, — говорю, — не очень. Три-четыре боя подряд в таких условиях быка свалят. Поэтому нужна разрядка. Боевой день кончился, летчик остался жив, нагрузку надо снять. И подкрепиться... Сто грамм с устатку — отдай и не греши... Он и поест, и развеется, и поспит лучше...» — «А для кого ваш командир дивизии затребовал двойную норму спиртного?.. Каков радетель! Это же, слушайте, спаивание! Мы так воздушных бойцов превратим в алкоголиков!» — «Командир дивизии, — говорю, — просил двойную норму для меня...» Генерал — тигром: лицо красное, волосы рыжие: «Собутыльник, что ли?» Я опешил. Кто собутыльник? Кому? «Никак нет, товарищ генерал, двойную норму — за сбитые мной самолеты...» — «Цистерну вам лакать за сбитые?» — «По приказу наркома... Сегодня провел три боя, вчера четыре... За два дня убрал троих. Триста грамм...» — «Каким нарядом сбили?» Так спросил: «Каким нарядом?» Это у конников, возможно, наряды, в авиации нарядов нет. «Один; товарищ генерал». — «И как вы их? На мушку?» Такие понятия: «наряд», «на мушку»... «Навскидку, — говорю, — товарищ генерал, навскидку. Глаз-то прищуривать некогда, такое дело».
Летчики заулыбались: молодец, Баранов, хорошо отбрил!
— Он слушает. Руки за спину, голову склонил... тигр! Потом: «Патриарх Алексий о Боге — спрашивал? Божественная тема — обсуждалась?..» — «Нет. Спросил бы, я б ответил. У меня, товарищ генерал, своя религия...»
Оживление за столом сменилось тишиной: раскрасневшиеся труженические лица посерьезнели; двое новичков, из тех, что побойчее, топчутся в дверях, не сводят глаз с Баранова, с его товарищей; изба красна пирогами, а сходка — головами: летчики внемлют Баранову.