Мгновение — вечность
Шрифт:
— Совсем отшибло память, — повторил штурман с улыбкой, отчего Баранову стало совсем нехорошо: он представил себе возвращение на завод с этим малым вместо дюритов... — Ведь я в кабину стрелка, — он показал на астролюк, откуда вылез, — забросил несколько ящиков!
— Так чего же ты стоишь! — закричал капитан. — Перегружать!.. На полусогнутых!..
Штурман исчез в кабине, а оттуда один за другим полетели на землю ящики.
На «кукурузник» запчасти перебрасывали в четыре руки.
— Полковник Дарьюшкин, как прилетел, — рассказывал Баранову капитан, — взял этого Кулева, штурмана, в стос — жуткое дело!.. Вплоть до того, что под трибунал! «Воля ваша, товарищ полковник, а вины моей нет: меняли винты, у летчика рана открылась». — «Твои товарищи кровь проливают, жизни кладут, а ты в тылу целый месяц кантуешься» — «Винты сменили, теперь могу на вас сработать», — это штурман. «Что? Что
— По коням! — прервал его Баранов.
— Штурмана оставляем?
— Брать некуда — в «кукурузнике» места нет... Пусть лом караулит.
Малец, бестрепетно разбивший в клубе танцующую пару, на заводском дворе также выступал в роли Гермеса, задолго до возвращения «кукурузника» прожужжав всем уши, что «товарища Баранова ждут на проходной». «По какому делу?» — поинтерсовался Гранищев. «По личному», — скупо ответил разносчик новостей. Так что прилетевший на «кукурузнике» Баранов прямым ходом проследовал к проходной. «Ленинградка, — понял Павел. — Прискакала прощаться...» У него не было на Баранова зла, он испытывал удивление и горечь, зная, что он бы, Гранищев, оставив в Эльтоне Лену, не стал гоняться за первой попавшейся юбкой. «Ее воля, ей решать, — думал Павел. — Но я ему все-таки выскажу... Баранов есть Баранов, но я скажу...»
Капитан ходил по заводскому двору гоголем, рассказывал, как он наперекор штурману, хватавшему era за руки, приземлил в открытом поле на колеса «пешку», какая замечательная получилась посадка, и если бы не яма... Глядя на подростков из заводской бригады, разбиравших и разносивших дюриты, как муравьи, во все концы стоянки, капитан принялся досказывать возвратившемуся из проходной Баранову «любопытную деталь», относящуюся к полковнику Дарьюшкину:
— В ночь перед возвращением полковнику привиделся дурной сон. «Скверный сон», — сказал он и не полетел. Каков полковник? Лично я его понимаю. В авиации приметы сбываются. Я, например, будучи начлетом, сколько выпусков ни делал, женщин первыми не выпускал. Ни при каких условиях. Какой бы класс подготовки ни проявляли — нет.
И что же? За четыре года работы ни одной аварии. Ни единой! А встречались, могу сказать, незауряд-девицы. Женщины, знаете, по природе своей аккуратистки, любят чистоту во всем, умеют пилотировать на зависть. Помню, сдают мне учлетку Бахареву...
— Елену? — спросил Баранов.
— Елену.
— Дерзкая летчица, — сказал Баранов. — В госпиталь попала. У нас под Сталинградом... Хорошо, сильно пошла, «Дору» сняла...
— «Дору»! Не простое дело, могу сказать, а?
— Да еще одного в группе... На Тракторном...
— Бахарева! Елена!.. Мой кадр!..
— Да! И надо же на посадке...
— Я ее в аэроклуб инструктором взял!.. А что, а что? Баранов кратко рассказал.
— Сильно побилась? — спросил стоявший рядом Павел ровным голосом, придающим иным вопросам больше силы, чем патетика.
— Корсет наложили. Шутит: «Чтобы фигура не испортилась...»
— Фигура у нее... да, — заметил, как знаток, бывший начлет аэроклуба, памятливый Старче. — А на голове обычно, — он описал круг над теменем, — лента. Что также было ей к лицу... Даже очень.
— Вы летали в госпиталь, товарищ старший лейтенант? Спросить, как побилась Лена, стоило Павлу немалого труда, — разговор мог принять рискованный характер; но быстрота, живость отклика, даже, показалось Павлу, желание самого Баранова заговорить о Лене ободрили его. И он задал вопрос, которым мучился больше всего.
Баранов, тут же поворотившись к капитану задом, приобнял сержанта за плечи и повел его подальше от посторонних ушей и глаз.
— Слушай, — сказал он шепотком, глядя вперед весело и беспокойно. — Я полетел к ней. В Эльтон, в госпиталь... Она, конечно, не ждала, обстановку знает. Договоренности об этом не было и быть не могло. Но я-то томился в белых стенах, первая радость в госпитале — когда свои навестят. Лучше всякого лекарства... Да после Ельшанки, после Тракторного... Надежная, все видит, контролирует пространство. Справа встанет — у меня справа никаких забот!.. Такому ведомому, как Бахарева, не то что «Доры», а еще трех «мессеров» в придачу отдать не жалко, что ты! Орлица!.. Короче, под конец дня на «фанерке» вырвался... Побрился, сменил подворотничок, полетел... Достал конфет. По блату, в лавке Военторга... Слипшихся, в газетном кульке. «Вы говорили, генерал меня шоколадкой угостит, — это она смеялась, когда нас генерал строгал. — Хоть бы конфетку дал...» С гостинцем полетел к Елене, — в третий раз начинал и все не трогался с места Баранов, бедово взглядывая на Павла, — а попал к Оксане. В том госпитале лежал, перед выпиской она меня поцеловала... утром, когда градусники ставят. Один раз, больше ничего... Идет с дежурства мне навстречу. «Миша, говорит, ты все это время плакал?» — «Почему?» — «Ты же написал: «Моя душа в слезах». А я и забыл, что написал... На дверке ее тумбочки — мой портрет. «Прочли в газете, что тебе присвоили звание Героя, я и говорю: «Девочки, ведь это наш Миша, он у меня в третьей палате лежал!» — «Что же ты, девонька, такого парня упустила?» — «Не упустила, он мне ответил, вот письмо... А портретик ею да приколола...» Вот такая деваха Ксана, во! — Он выставил вперед большой палец. — Время улетать, она и говорит:
«Ты свою летчицу навести, она в корсете, трещина ребра. Не опасно, но болезненно... Проведай ее, слышишь?» — «Времени нет. В другой раз... Я ей записку оставлю!..» Вот так: конфеты, сладкое, — Ксане, записку — Елене...
Легонько отставив от себя сержанта, он уставился в бетон, на котором они стояли.
— Она тебя помнит, — добавил Баранов.
— Ну да? Как же...
— Помнит, помнит. Говорила.
Излился старший лейтенант, а души не облегчил, оправдания себе не нашел.
Но отношения с Гранищевым — он чувствовал это и по себе, и по тому, как просветлел лицом сержант, — получили ясность и определенность.
...Обговаривая боевой порядок и маршрут на Сталинград, Баранов поставил Гранищева с собой рядом. «Лубок плачется, дескать, Гранищев строя не чувствует, с ним летать трудно. Вот я и посмотрю...»
Во главе группы пошли Баранов и капитан с ЛИСа.
Павел, держась старшего лейтенанта, чувствовал себя на маршруте, определенном жирно прочерченной линией пути, уверенно, даже увлеченно. В темном русле Волги, возникшей под крылом, стояли светлые облака, остро серебрилось солнце, он читал местность, как на штурманском тренажере в классе. Гребнем выставлялся из воды каменистый островок — вот его запятая на карте. Мыс, вставший поперек течения, — вот он, делаем отметку. «Минутка за минуткой», — отсчитывал Павел свое и товарищей продвижение на юг. Отрывисто сказанное командиром «Посмотрю...» звучало у него в ушах, и он старался, замечая в себе то желанное в полете бодрое спокойствие, ту обостренность внимания, когда ни одна соринка на горизонте, ни одно отклонение приборной стрелки на штришок не останется незамеченным.
За Волгой, в степи, горизонт стал холодней, тревожней. В головной паре капитан — Баранов что-то переменилось. В чем перемена, Павел не сразу понял. «Где идем?» — будто спросил его чей-то строгий голос. Курс... время... — собрался, сосредоточился летчик. С курса не сбились. Он видел это по карте, по прямой, которой они оба, Баранов и Гранищев, держались. Капитан от этой прямой отходил, уклонялся... Вот что он уловил и не понял в первый момент! Словно бы подхватил капитана и понес — одного! — ветер-боковик, ветер опасности, боевой угрозы, ветер Сталинграда. Капитан под его порывами заколебался, пошел юзом... все заметнее, все дальше. Покачивая крыльями, призывая летчиков следовать за ним. Павел всматривался в ножницы, разводившие головные экипажи. В них и в карту, в них и в карту... Глубже, настойчивей покачивая крыльями, счет — на секунды, а команды в воздухе повелительны.
Ни славное прошлое начлета, ни должность, ни звание не шли в сравнение с тем, чем был для Гранищева, для всех истребителей Михаил Баранов, — ему верил сержант, за ним шел.
Старший лейтенант качнул крылом, привлекая к себе внимание, сделал в кабине движение рукой от груди — вперед. «Вперед!» — повторил он выразительный жест рукой, поступательный и непреклонный, как начальный ход шатуна, приводящего в движение паровозные колеса. «Выходи вперед, веди группу!» — «Я?!» — изумился Гранищев. Баранов кивком головы подтвердил: «Ты!» — глаза его сверкнули, и он отвалил, чтобы не потерять забравшего в сторону капитана...