Мгновение — вечность
Шрифт:
— Она с ним летает?
— Он ее с собой берет.
— Больше некого? Баранову, я думаю, уж могли бы подобрать напарника...
— Сам берет. Не каждый раз, но берет. У нее, знаешь, неплохо получается... Да. Сходили на Тракторный, все хорошо. Баранов ее на посадку первый пропускает...
«Не надо было мне сюда проситься, — понял Павел. — Завтра же улечу...»
— ...он ее первой пропускает...
— Миша — джентльмен.
— На том стоим... Пропускает. Бахарева вниз, перед выравниванием, как у нас заведено, оглядывается... Мишина школа, его выучка: прежде чем сесть, оглянись — нет ли сзади немца. Глядь, а там — лоб! Дистанция метров сто. Вот такой лбище. «Макки-Костольди», все о нем наслышаны... Уходить? Снимет. Она, чтобы скорее быть на земле, ткнулась перед собой... чтобы он на скорости проскочил... да резковато ткнулась. Шасси подломила, сама поранилась... А лоб-то этот — не «Макки»! В том-то и горе, что нет! Лоб — наш «Ла-пятый», «Ла-пятые» только что пришли под Сталинград, их никто не знал. Вот она, голубушка, и пострадала. Отвезли в Эльтон. Миша летал ее проведать...
«Завтра — в полк, — думал Павел, слыша этот разговор. — Делать здесь мне нечего. Свидание не состоится, в полк. И — на задание... Отдохнул!»
— Зашиблась Елена, пока не ходит...
— Жива и ладно. Железа Сибирь наклепает. Перед железом я теперь не преклоняюсь. Нету этого. Прошло.
Возвратился с улицы, занял свое место за столом Баранов.
— Полковник Сиднев подъезжал...
— Он же ранен?
— Контужен. Шеей не ворочает, голову держит, как бегемот... Спрашивает, как сходили полбинцы. Я сказал, что видел... Про тебя ввернул. — Баранов глянул на Гранищева. Павел замер. — Правда, правда, — заверил его Баранов. — К слову пришлось... Полковник мне случай привел, под Валуйками, что ли... Как «мессер» «горбатого» гонял, а Хрюкин с полковником с земли наблюдали. И так он его и эдак, говорит, а «горбатый» не дается, ускользает, огрызается. Горючка, наверно, кончилась, «мессер» умотал домой, «горбатый» сел — и крыло у него отвалилось. Выбирается из кабины летчик, капитан, мокрый как мышь. «Товарищ командующий, разрешите переучиться на истребителя!» — «ИЛ» не нравится?» — «Нравится! Но разрешите, товарищ командующий, я, говорит, с этим гадом поквитаюсь...» Хрюкин понял летчика — так сказал полковник.
— Разрешите, товарищ старший лейтенант, — подхватил интонацию барановского рассказа Авдыш, и впервые за вечер улыбка тронула его безгубый, скорбно очерченный рот. — Разрешите, товарищ старший лейтенант, я вам сыграю... Вам! — развел он мехи баяна и понуро склонил крупную голову...
Венька слушать мастера-исполнителя не стал — ушел из столовой от греха подальше...
Как увязший в распутицу воз собирает доброхотов дернуть, вынести поклажу из трясины, так и «спарка» Гранищева, застрявшая в капонире чужого аэродрома: топчутся возле нее, рассуждают и гомонят любители подать совет... Вот-вот, казалось, дохнут холодные патрубки теплым сизым дымком и забьет хвостом старая.
Но мотор не забирал, число болельщиков шло на убыль, а все вокруг укоряло Павла в медлительности, в задержке. Крылья грохотавших над головой «ИЛов» зияли рваными дырами, от их распущенных зениткой хвостов отлетала и пером кружилась в воздухе щепа; один самолет падал, не дотянув до аэродрома, и долго чадил и постреливал рвавшимися в пламени пожара снарядами, другой достигал посадочной полосы, но грубый удар приземления лишал раненого, как видно, летчика остатка сил, неуправляемая машина угождала в рытвину, вставала свечой. Санитарной машины не было. Молодые пилоты, прибывавшие из училищ и ЗАПов, тут же расхватывались «купцами» и спроваживались в боевые полки. Багрово-желтое к вечеру небо обещало на завтра все то, что происходило сегодня.
Гранищев подал в полк телефонограмму: «Спарка» барахлит, чужих рук не слушает, ждет своего механика»; прощаясь с хозяйкой, вручил ей банку сгущенки из бортового НЗ, а причитания женщины по своему раненому барашку («Не найду бойца с рукой — издохнет») слушал и не слушал... «Кизяк есть, вода натаскана», — говорила хозяйка, вытирая об подол поднесенную ей яркую банку, робкой улыбкой колебля готовность Гранищева к отлету... Дома, когда били скотину, мать приготовляла воду, начищала и крошила приправу, а отец, сняв в катухе с гвоздочка фартук, правил самодельный, хорошей стали нож с упором на рукоятке. Потом, умытый и румяный, как с полка, он подсаживался к кухонному столу, и разговор между отцом и матерью шел не о мясном обеде, смягчавшем своим ароматом стойкий запах избяного жилья, а о том, сколько убоинки положить на холод, как ее растянуть подольше.
Ничего определенного хозяйке не сказав, Павел покинул ее, твердо про себя зная, что больше к ней не вернется.
— Правда — нет, будто ты на «ИЛе» «мессера» замарал? — спросил его сосед — механик самолета.
Павел, поглядывая, не пылит ли полковая полуторка с Шебельниченко, поддакнул.
— А если бы на «ЯКе»? — спросил механик.
— Сперва к нему приноровиться нужно...
— Садись, пока свободен, — в великодушии, с которым предложил механик осмотреть его истребитель-«спарку», было что-то мальчишеское.
В ажурный вырез кабины Павел опустился быстро и легко: здесь все было ему под стать, все отвечало его хозяйскому чувству. Совершенно такие, как на «ИЛе», приборы расположены удобно, в тех же примерно точках панели, где он привык их видеть. Ручка управления, внизу защищенная от пыли брезентом, а вверху оплетенная эластичным шнурком, была прикладистей, чем ручка «ИЛа». Аромат кабины, настоянный на тех же маслах и бензине, показался ему тоньше. Мысленно украшая борт истребителя звездочкой, Павел связал с кабиной «ЯКа», с ее ароматом, с прикладистой ручкой возросшую в нем надежду пройти Сталинград и вдруг почувствовал, как он здесь беззащитен в сравнении с бронированным штурмовиком, с его кабиной, обложенной сталью, — как оголен он под прозрачным колпаком из плексигласа, за обшивкой из листового дюраля...
— Из чужой кабины да в свою? — услыхал он голос подошедшего Баранова.
Гранищев спрыгнул на землю.
— Нравится?
— Парного молочка испил, товарищ старший лейтенант.
— Парного?
— Правду говорю.
— А что твоя лайба, летать устала?
— Мотор не запускается.
— Ахты, старая, — тоном лошадника посочувствовал Баранов «спарке», как будто понимая причину ее непослушания.
Забибикал «ЗИС», и полковник Сиднев, приоткрыв дверцу, пальчиком подозвал к себе Баранова.
— Звонил Хрюкин, — сипло проговорил Сиднев, глядя летчику в ноги; охваченная тугим бинтом шея полковника не разгибалась. — Прибыть для вручения награды не смог. Одна «пешка» удачно отсняла Нижне-Чирскую, другая мост разнесла, тебе и напарнику благодарность.
— Служу Советскому Союзу!
— Новенький? — Сиднев глазами указал на Гранищева.
— Просится на «ЯК», я вам вчера говорил.
— Как это — просится? В баню просятся.
— Плачет: дайте, говорит, провозной, а нет, так вроде того, что он без провозного взлетит и сядет.
— На чем летает?
— Я объяснял вчера. Чугуевец он, товарищ полковник.
— В чем же дело?
— В ЗАПе попал на «ИЛы».
— Воздушный бой со штурмовиками затевать не буду!
— Он «мессера» на «ИЛе» сбил, товарищ полковник.
— Кто?
— Сержант Гранищев, мой однокашник.
— Подтверждения есть?
— Пепелище осматривал с воздуха лично. Закопал сержант «сто девятого».
— Очень просится?
— Житья нет, товарищ полковник.
— Дай ему пару провозных, посмотри сам... Если пойдет, потянет, с Раздаевым переговорю.