Мгновение — вечность
Шрифт:
«Александра Ивановича? — живо отозвался флаг-штурман, слегка склоняясь в сторону инспекторов-полковников: не угодно ли, товарищи, каков орел? — Шумная баталия! И «Красная звезда», помнится, выступала... Послушаем! — предложил инспекторам флаг-штурман. — Александр Иванович специально заходил к командующему, делился впечатлениями...»
Кулев обмер.
«Специально заходил... делился...»
Не о Кулеве же рассказывал Еременко! И флаг-штурман, надо думать, знает, как действовал удостоенный звания Героя летчик, вывозя генерала. «Повинную голову меч не сечет, — решался Кулев на признание. — Бес попутал... сам не пойму...»
Ни жив ни мертв, со взъерошенным загривком, стоял пунцовый Кулев перед высоким синклитом. «Было
Контрольного вопроса, который поставил бы все точки над «i», флаг-штурман Кулеву не задал: завтра у штурмана — боевая работа. Улыбкой ободрил старшего лейтенанта. Полковники, держась курса, взятого кормчим, учтиво помалкивали.
На том и кончился короткий эпизод.
Перенесенный, однако, в тесный мирок полка, куда сразу после сборов с повышением в должности был назначен Кулев, перенесенный в будни, где «мессера», маршруты, потери перемежаются радостями банного дня, юбилейного боевого вылета, премиальной стопки за уничтоженный паровоз, контакт с высшим среди штурманов должностным лицом, едва не пригвоздившим Кулева к позорному столбу, силой живого воображения штурмана и сложившейся инерции обернулся к его же выгоде. Выделил Степана, главное — придал ему, новому в полку штурману, значительность. Он, конечно, не сидел сложа руки, понимал, как действовать: нюх у Степана развит. За два дня сборов он столько выведал, такого поднабрался и привез, что просто — ах, заслушаешься. Флаг-штурман-то, оказывается, был оклеветан, подведен врагами под монастырь, смещен. Дошло до Сталина. Сталин лично вмешался, восстановил справедливость. Так что теперь первый навигатор на своем посту прочнее прежнего. Отблеск этого могущества словно бы упал и на старшего лейтенанта Кулева. Замечен, как говорится. В экипаж младшего лейтенанта он потому поставлен, что лучший разведчик в полку — Дралкин, а по должности старший лейтенант чуть не на три ступени выше своего командира-тихони... Дралкину в какой-то мере лестно: такой удалец на борту, — но чтобы очень Григорий возрадовался, воспылал какими-то надеждами, не сказать. Скорей встревожился. Благословение флаг-штурмана делает старшего лейтенанта неприкасаемым, летчика, напротив, сковывает...
Но свой урок на северо-западе экипаж Дралкина отработал успешно.
Со дня на день он должен вернуться в полк.
Городок Р., задымленный пожарами, с разбитым вокзалом, без железнодорожного моста (опавшие фермы моста темнели над вскрывшейся рекой), производил впечатление островка, вдруг ставшего сборным пунктом авиации, устремившейся на юг России. Ежедневно взамен бывших наземных эшелонов прибывали сюда «дугласы», транспортируя штабы и службы маршевых полков, пополнялся техникой полк ПВО, стоявший в Р., вводились в строй самолеты из местных авиаремонтных мастерских... Если бы гвардейцы, мастера разведки, глянули с птичьего полета на прифронтовой городок, на его улицы, на дороги, они бы сразу установили, что транспорт движется в одном направлении, к передовой, что возле школ и клубов, отданных под госпитали, отсутствует скученность санитарных машин и повозок с ранеными, что нет во дворах походных кухонь, аппетитно дымящихся, когда матушка-пехота совершает марш-бросок и рада на ходу глотнуть чего-нибудь горяченького.
Короче, «как пахарь, битва отдыхает» — могли бы доложить при виде этой картины разведчики.
На фронте установилось затишье.
Весеннее, апрельское затишье в дымке зелени над порубленными садами, с резкими слепящими красками
Гвардейцы отмечали награду, выстраданную в боях за Москву, под Ленинградом, на Северо-Западном фронте, и городок, пробуждаясь к жизни, праздновал «гвардию» вместе с ними.
Репродукторы на столбах все дни играли марши, горожане, особенно мальчишки, с удовольствием слушали, как репетирует и исполняет давно не звучавшие мелодии музыкальный взвод.
Всех пленил «Вечер на рейде», занесенный в город освободителями.
Песню заучивали с голоса, ловили в репродукторах, переписывали. Она как нельзя лучше отвечала общему настроению: авиаторы, прибывшие в Р., тоже были на рейде; нацеленные на юг, на Ростов и дальше, они тоже готовились в путь. Гвардейцы, правда, не знали, проследуют ли они в общем порядке или будут направлены в сторону курского выступа, но и гвардия ждала на рейде, и щемящий припев «Прощай, любимый город» находил отзыв и в гвардейских сердцах. На третьем году войны впервые прорвалась в мелодии и словах боль кровавой битвы... Господи, с каким самозабвением, с какой жалостью к себе и беспощадностью выпевались слова «уходим завтра...». Песня ли тому причиной, или весна, или поднимавшийся из пепла городок, или все вместе взятое, но казалось, что передышка после Сталинграда, первая за два отчаянных года, охватывала весь фронт, от полуострова Рыбачьего до черноморского селения Мысхако.
Хуторок в сорока километрах от Р. с появлением в нем летчиков-бомбардировщиков заметно оживился, границы его раздвинулись за счет аэродромных балков и сторожек, наскоро сколоченных из досок, которыми обшивали самолеты, поступавшие на фронт по железной дороге.
В один из таких домиков, где размещался узел связи, штурман Кулев, только что с маршрута, не вошел, а вломился, распахнув входную дверцу на слабых петельках, с нетерпеливым вопросом: «Как связь?» Не зная телефонных позывных, расписания дежурств, он был уверен, что Дуся в Р., на месте, ждет его.
И точно. Дуся из штаба не отлучалась, слышимость была отличной.
— Я здесь! — выпалил Степан, оглушая ее известием.
— Я знаю! — в тон ему откликнулась Дуся. Она следила за перелетом экипажа, знала о посадке Дралкина в своем полку, на хуторе.
Сюрприза ни с той, ни с другой стороны не вышло, их обоих это обрадовало.
— Долетел, не упал, — говорил Степан, крепко прижимая трубку, вслушиваясь в ее голос, дыхание, по-своему толкуя междометия и паузы. Вдруг что-то щелкнуло, Дуся исчезла. Степан стал усиленно дуть в мембрану.
— Я тут, я тут! — знакомо, радостно объявилась Дуся.
— Что в хозяйстве? — спрашивал он о дивизии, о новостях, которыми живут полки: кто не вернулся, кто отличился, какие веяния «в верхах»? Дуся, зная интересы Степана, раздобывала для него информацию через машинистку штаба, неговорливую девицу с претензиями.
— Я соскучилась, — пискнула Дуся.
Он живо представил, как, склоняясь к аппарату, спиной к штабным, произносит она слова, которые могут все услышать.
— Понял, — улыбнулся Степан. — Нет проезда. Развезло. Послали за горючим трактора, и трактора завязли, — личных объяснений по телефону он избегал.
— Сорок километров в авиации не расстояние...
— В авиации — да, — подхватил, согласился Степан. В первое время после его ухода из полка им добрую службу сослужил приятель, летчик эскадрильи связи: вечером, когда снималась готовность, он увозил Степана к Дусе, а на рассвете доставлял его обратно — всего-то двенадцать километров, только взлетел, и сразу садись. Высаживал штурмана прямо возле «пешки», иногда на задания Степан уходил без завтрака, но полным сил, голова работала ясно.
— Не расстояние, — укорила его Дуся. И во второй раз, не остерегаясь, повторила: — Очень соскучилась.