Мгновение — вечность
Шрифт:
— Карташева?
— Да. Комиссар его навестил... Вдвоем летали. Комиссар, можно сказать, на руках вынес Карташева из кабины. Пострадал Николай Карташев. «Где мой глаз, — плачет, — где мой глаз?..»
— Машина будет восстановлена? — утвердительно спросил Раздаев.
— Пилотажные приборы поставим, а моторные заменять нечем...
— Самолет задействовать! Посадить опытного летчика, который не заворачивает с маршрута домой при отказе термометра воды, а контролирует двигатель на слух, берет его ухом, понятно?
«Лычкина нет, Карташева нет... Еще одна возможная кандидатура — капитан
«Если бы Авдыш был в душе коммунистом, — прочел Раздаев в докладной, — то не отнесся бы к взлету столь халатно». Далее: «Скрывает свои качества летчика, чтобы не летать на задания...» «Всегда задумчив из-за спасения собственной шкуры...» «Взлет Авдыша считаю трусостью, несовместимой с пребыванием в рядах ВКП(б)». «Капитан Авдыш признает себя виновным, просит оставить его в партии...»
Ведущего на Тингуту нет, с Авдышем надо решать...
Майор Егошин, стоя перед Раздаевым, с неослабевающим вниманием следил за тем, как обеспечит полковник согласованность действий «Группы № 5». Тингута требовала изменить направление удара — с запада на юг. Маневр в тактическом отношении не труден, сомнения вызывала его оправданность. В конечном счете — что даст Тингута?
Сколько людей потеряно под Манойлином, а положение не улучшилось. Под Верхне-Бузиновкой, прослывшей было «немецким котлом», полегли лучшие экипажи, но и здесь отрадных перемен не произошло. Угроза городу возрастает, а полки перенацеливаются против тех же танков, но в еще большем количестве, с еще большим ожесточением рвущихся к Сталинграду из района Тингуты...
Когда отступать некуда, надо идти напролом; командарм Хрюкин, прижатый к Волге, понимая это, поступил умнее: выдвинутая им идея массированного удара кроме чисто военной целесообразности обладает достоинством, которое сейчас же угадывают, распознают, находят в ней — Егошин замечает это по себе — защитники родной земли, родного неба: она взывает к коллективистским чувствам, к единению бойцов. «При единении и малое растет, при раздоре и величайшее распадается». Поднимаясь против Тингуты, летчики-штурмовики знают, что все истребители, какие есть в армии, поддержат, прикроют их с воздуха, что все бомбардировщики, стянутые к Сталинграду, подкрепят, разовьют их удары... В создании взаимодействия — гвоздь вопроса.
Как раз эта сторона дела, обеспечение единства, согласованности, не давалась Раздаеву, ускользала от него. «Как та квочка», — вспомнил майор хутор Манойлин: ранним утром комдив в галифе на босу ногу, в распахнутой на груди нижней рубахе устремился, раскинув руки, за бившей крылами пеструшкой. Егошин входил в калитку, куда неслась ополоумевшая птица, и столкнулся с Федором Тарасовичем, охваченным азартом плотоядной погони... Вид беспомощного, ловящего воздух полковника не выходил у Егошина из головы...
— Что, инженер? — обратился Раздаев к вошедшему военинженеру третьего ранга.
— Четырнадцать! — сказал молодой, с орлиным носом и впалыми щеками инженер. За полтора суток в двух дивизиях удалось подготовить четырнадцать машин. Инженер вложил
— Поворачиваться надо, — проговорил в ответ Раздаев, перекладывая шлемофон с одного края стола на другой и придавливая его ладонью. — Живей поворачиваться, — повторил он, возвращая шлемофон обратно, но не кладя, а словно бы не зная, где его место, продолжая держать на весу. Отключившись от Манойлина, с трудом настроившись на Тингуту, надеясь в душе, что после всех принятых мер и усилий круглосуточно работавших людей «Группа № 5» обретет достаточную численную мощь, Федор Тарасович наконец услыхал, во что вылились общие труды, чем он фактически располагает: рассчитывая получить по меньшей мере 25 единиц, он имел в строю всего четырнадцать...
— А, Егошин?! — воззвал Раздаев, щурясь, как от дыма в глаза, мимикой подвижного лица пряча охватившее его чувство.
«Где наши сто полков?» — хотел спросить Федор Тарасович, зная, что полк Егошина — из числа тех немногих частей, какие удалось сформировать до войны по программе ста авиаполков, и что сейчас, на Волге, майор насчитывает в строю шесть экипажей. «Где наши сто полков?» — хотел спросить Раздаев, но устрашился непроглядной бездны, открывавшейся вопросом. Промолчал Федор Тарасович. Непосредственно как летчик в боевой работе почти не участвуя, он старался, сколько мог, держаться середины. В этот час такая возможность себя исчерпала.
— Первую восьмерку «шмелей» веду я, — сказал Раздаев, чувствуя настороженный взгляд майора.
Сказал определенно, как о деле давно решенном, хотя до последней минуты не знал, как он поступит.
— Когда сам все увидишь, — с неожиданной доверительностью добавил Раздаев, — Хрюкину докладывать легче. — Сомнения, мучившие полковника, отпали, принеся облегчение, но быстрым, мимолетным был этот живительный роздых: новые, подзабытые, обязанности вожака восьмерки овладевали Федором Тарасовичем. Охваченный ими, говоря: «Инженер, запуск моторов одновременный, каждой машине — баллон с воздухом», он нашел своему мягкому, светлой кожи шлемофону место, — нахлобучил его на голову и расправлял, оглаживая затылок, как будто ему сейчас, а не завтра утром предстояло садиться в кабину. Один Кулев, хоронившийся в углу КП, отметил машинальный жест полковника.
— К моему возвращению техсостав на взводе, — говорил Раздаев. — В темпе производит дозаправку. Тот, кто со мной вернется, в обед полетит с майором Егошиным. Таким же макаром провернем вечерний вылет...
«Решился лично возглавить группу — и все. Испекся, — думал Егошин. — На большее не тянет. Обеспечение массированных действий нашему Федору Тарасовичу не по зубам...»
— Товарищ полковник, вас! — Кулев, подтягивая за собой телефонный шнур, подал Раздаеву трубку.
— Изменений быть не может! — властно, на подъеме осадил кого-то Раздаев. — Возможны отдельные уточнения... Слушаю!..