Мгновение – вечность

Анфиногенов Артем Захарович

Он и прозвище его знал…

– Кто еще пришел? – спрашивал летчик деловито, со сдержанностью, большей, чем была необходима, а про себя думал: «Память отшибло, что ли?» Сердечность механика его тронула.

– Все стоянки наши, – невпопад отвечал тяжеловес. – Истребителей не осталось, перебросили в колхоз Кирова… «Лимузин» один вкалывает, я на нем как раз, на «Лимузине», – «Лимузин» был такой же, как и «Черт полосатый», изношенной и живучей машиной.

– Никто не пришел? – повторил вопрос Гранищев.

– Я в лицо не всех знаю… Я в полк прибыл, когда вы улетели…

– Откуда же меня знаешь?

– Наслышан, – улыбнулся механик. – Рассказывали и описывали… Как вас увидел, сразу понял: сержант Гранищев!

К поселку МТФ Павел подходил затемно; плохо видя, он все узнавал и угадывал. Разрыхленная земля под ногами напоминала, как они здесь авралили,

сжигая и зарывая в землю отравленные диверсантами продукты; обломок фанерного «зонта», «гриба», говорил об усилиях, предпринимавшихся, чтобы уберечь дежурных летчиков от солнцепека. «Загон», где в день прибытия на МТФ красовались пригнанные отовсюду «Р-зеты», «Р-5», «Чайки», пустовал: ни одного экземпляра допотопной техники не уцелело, все поглотила битва.

Высматривая окопчик, вытягивая в том направлении шею, Павел проходил мимо него, не останавливаясь, не сворачивая, торопливо пронося тайну, которую никто не знает, и горечь, в которой трудно было признаться даже себе… «Как он меня перед нею выставил!» – вдруг подумал он о Егошине, вспомнив свои ужасные посадки на глазах у Лены. И остановился. Не захотел идти дальше, встречаться с майором, давать ему объяснения… В отношениях Лены к нему, понял Павел, тоже присутствует Егошин. Сам о том не ведая, присутствует…

Расторопный лейтенант, адъютант эскадрильи, служивший летчикам-сержантом и за дядьку и за няньку, облобызал Павла, как родного, снял с себя двухлитровый немецкий термос (с водой по-прежнему было скверно): «Пей и мойся!» – «Я арбуза наелся…» – «Мойся!» Сам сливал ему из колпачка, выспрашивая подробности Обливской («Ты первый пришел, данных в полку никаких… Будь другая цель, дивизия бы так, конечно, не трясла, а тут аэродром, сам понимаешь, каждая подробность на учете…»), перебивал себя новостями. Павел коротко рассказал о вылете, о бое с «мессером».

– Отоспишься – представишь рапорт, – наказал ему адъютант. – Все подробно.

– Витька Агеев живой?

– Дежурит!.. Мне помогает. Летать не дают: две недели плена…

– Меня теперь тоже зажмут?

– Но ты на нашем берегу упал? На левом?

– На левом…

– На оккупированной территории не был, другое дело.

– Агеев две недели по хуторам прятался, – возразил Гранищев. – Днем отсыпался, ночью шел.

– Ты с ним был? Видел? Вот в полку Клещева погиб сын Микояна… Вернее, сбили. Сбили, а падения летчика никто не видел. Никто ничего сказать не может… Может, и не сбили… может, он в плену сидит… Так что две недели Виктора Агеева без проверки оставлять нельзя! Помолчали.

– Кто продукты-то травил, узнали?

– Ищут. Он тогда еще летал.

– Да я не к тому… Я бы Виктора сейчас пустил. Пусть воюет.

– Не хотел бы я быть на его месте.

– Живой, значит, везучий. Свое возьмет. Когда проняла заволжские аэродромы лихорадка: «Немцы взяли Рынок!» – рассказывал лейтенант, задания на вылет то ставились, то отменялись, в полк примчался Раздаев, и под конец дня на КП лейтенант услышал радио, какого за всю войну ему слыхивать не приходилось: открытым текстом ставилась боевая задача дивизии. Командиру бомбардировочной дивизии предписывалось всеми силами ударить по Ерзовке – не по Рынку, по Ерзовке и по дороге от нее на юг, к Сталинграду, куда прорвались немецкие танки. «Всею наличностью, всею наличностью!» – взывал незнакомый, срывающийся голос, а командир бомбардировочной дивизии отвечал: «У меня в строю четыре, у меня в строю четыре…» Тут же раздался звонок от Хрюкина: «Поднять все на Ерзовку и по дороге от Ерзовки на юг, к Сталинграду, по танкам…» Хрюкин, хозяин воздушной армии, знал, куда кинуться, если нет бомберов. Знал, кто выручит, – Раздаев выручит, Егошин – штурмовики, своевременно здесь же, под Сталинградом, получившие ночную подготовку. Случайность, а может, и предвидел генерал такой вариант. Факт тот, что поднялись в сумерках, после отбоя, экипажи для ночных условий не готовые, чехлили моторы… Да, прорыв со стороны Рынка был смертелен для города, но и контрудара штурмовиков немецкие танкисты тоже не ждали. Вышли «ИЛ-вторые» в бой на ночь глядя, сработал полк Егошина против лавины, катившей на завод, внезапность сокрушал внезапностью. Лег костями «дед», школьный инструктор, два его собрата по училищу, сержанты, обученные «дедом»,

– Дал я, между нами, Виктору Агееву совет… Знаешь какой? Выступи, говорю, на митинге, как лейтенант Кулев. Заверь командование: так, мол, и так, желаю бить ненавистных оккупантов… Кулев выступил, его тут же послали…

– Какой Кулев?

– Без тебя прибыл, штурман, лейтенант

Кулев. По ошибке или как, не знаю: штурман, а попал в наш полк. Кантовался в штабе… Выступи, говорю, как Кулев, тебя сразу в боевой расчет поставят, пошлют на задание… Неловко, говорит Агеев. В грудь себя стукать не умею. Получается вроде как выставляюсь… Совесть моя чистая.

– Правильно считает.

– Ты говорливый стал, Паша… Донесение напишешь подробно, – повторил адъютант. – Мы тебе звездочку нарисуем. Как истребителю…

Звездочек тогда еще не рисовали.

Летчик-истребитель Амет-хан Султан извещал наземные службы об одержанной им победе, бабахая из пистолета в воздух. Летчик-истребитель Венька Лубок отметил первый сбитый им самолет, нарисовав на левом борту своего «ЯКа» алую розу, а на правом начертав женское имя «Света» (как звалась его подружка). Некоторые, припоминая красвоенлетов времен гражданской войны и встречая трофейные останки, брали на вооружение туза пик, черных кошек или драконов. Склонность к мистике пресекалась членом Военного совета в корне, да и сама бортовая геральдика в авиации решительно отвергалась – к чему она? Это восточный деспот Чингисхан красил своей кобыле хвост, чтобы все ее замечали, а пятнать краской боевую технику – только ее демаскировать. В сорок первом году в Белой Церкви так раскрасили, закамуфлировали один «СБ», ходивший на разведку, что свои же зенитчики его и сняли… «Чуждо…» «Принижает бойца Красной Армии…» – все так, а живописцы в авиационных полках не унимались.

Столь устойчивое тяготение к рисованному знаку – не сродни ли оно мужицкому желанию вплести на праздник в гриву своего Серка-кормильца нарядную тесемку? И разве не переносит летчик на боевую машину, на самолет, чувства, которые дед его и прадед, не вылезавшие из борозды, связывали с конем? «Мой брат Иван нынче на „Фордзоне“ пашет, а я на „ишаке“, – говорил курсант Сталинградского летного училища Венька Лубок.

…Под Валуйками, когда немец ломил на восток и дня не проходило без потери, старший лейтенант Баранов, сняв в бою «юнкерса», вывел на борту своего истребителя красную звездочку. «Возможно, не все из нас уцелеют, – объяснил Баранов, – звездочка скажет, как мы дрались…»

Звездочка как знак победы в воздушном бою утвердилась.

Узнав ее историю от адъютанта, Гранищев сказал:

– Если как истребителю… Такое отличие было ему по душе.

Кризис Сталинграда, назревая, в армейских штабах отзывался не так, как в районе Рынка, и на заволжских аэродромах иначе, чем на переправах, работавших под огнем. Сказывался он и на личных отношениях.

После 23 августа, когда штаб 8-й воздушной армии, за день до катастрофы переброшенный удачливым начальником штаба в левобережный совхоз, чудом уцелел, и после прорыва к Волге немецких танков, остановленных, но не разбитых летчиками Егошина, – после этих штыковых ударов, полученных городом в ближнем бою, в отношениях командарма Хрюкина и командующего ВВС Новикова произошла перемена. Взаимные симпатии, отличавшие бывшего сельского учителя и бывшего усердного ученика-переростка, уступали место сухости, жесткости, затяжным угрюмым паузам. Не потому, что командарм Хрюкин и командующий ВВС Новиков стали хуже думать друг о друге: война выстуживала тепло человеческого общения. Она в нем не нуждалась. И вдали от фронта, в столичных штабах и управлениях, чутких к затрудненному дыханию Сталинграда, боязнь за личную судьбу вытесняла сострадание к ближнему, участливость. «Революция не позволяет нам быть сентиментальными!» – говаривал начальник ГлавПУРа. Провалив Керчь, где только убитыми было потеряно свыше ста тысяч, он по возвращении в Москву первым делом потребовал от командующего ВВС Новикова «убрать Сосина», одного из лучших летчиков отряда, обслуживающего высшее крмандование РККА. «Больно разборчив Сосин… „Есть минимум, нет минимума“, – брюзжал генерал. – А меня Ставка затребовала, я из-за хваленого Сосина в Ставку опоздал!» Унижением такого мастера, как майор Сосин, им же дважды представленного к награде, начальник ПУРа подчеркивал прочность собственного положения. Еще категоричней был он в общей оценке ВВС. «Главное, Александр Александрович, – напутствовал он Новикова перед Сталинградом, – обеспечить преломление первомайского приказа товарища Сталина в сознании летного состава, особенно истребительной авиации». Не любя недомолвок и не теряя лица, он за день до того, как был с треском снят и разжалован, дал молодому командующему ВВС, отбывавшему выправлять положение юго-западного фронта, рекомендацию: формировать в действующей армии штрафные эскадрильи… В штабе Новикова эта проблема не обсуждалась.