Мгновенная смерть
Шрифт:
Катыши покрывались бараньей кожей, сшитой квадратиками, и напоминали наши бейсбольные мячи швами наружу. Тканевые мячики использовались только на крытых площадках с дощатым или плиточным полом и имели обыкновение разлезаться после трех-четырех встреч, а вот катыши могли годами не терять силу удара и летучесть, ибо были созданы, чтобы отскакивать от мощеных галерей и потолков клуатров, а также от застывшей глины площадей, где в теннис играли на деньги.
В 1930-х годах команда реставраторов, обновлявшая потолки главного зала Вестминстерского дворца, обнаружила между балками два катыша, относящихся, вне сомнения, к XVI веку. Выглядели они как новенькие. Генетический анализ волос из этих катышей не выявил никакой связи с семейством Болейн. Что неудивительно: Генриха VIII
В написанном в пору Просвещения руководстве Франсуа де Гарсо уже не говорится, как делать мячи из человеческих волос. Возможно, автор не знал, что во времена Ренессанса и барокко этот материал был самым что ни на есть расхожим на открытых площадках, где на исход теннисных матчей принимали ставки. И непохоже, чтобы Гарсо, человек практичный и сосредоточенный на педагогических аспектах, был любителем литературы: в комедии «Много шума из ничего» закоренелый холостяк Бенедикт столь волосат, что бороды его, по Шекспиру, хватило на несколько теннисных мячей.
Исследования, произведенные над катышами с вестминстерских балок, а также некоторые подсказки, которые можно извлечь даже при беглом прочтении многословного «Трактата об игре с мячом», опубликованного Антонио Скаино в 1555 году, свидетельствуют, что ядро у катыша было точно такое же, как у салонного мяча: грубая шерсть перемешивалась с клейстером; смесь покрывали холщовыми лоскутками и нитками и придавали округлую форму легкими постукиваниями металлической лопатки. После чего мяч обвязывали шнурком и таким образом делили на девять долек, начиная с верхнего «полюса». Затем мяч поворачивали на сорок пять градусов и отсчитывали девять долек от новой верхней точки. И так далее, пока не получится девять «полюсов» и девять «экваторов». Каждый мяч – мир, планета с восьмьюдесятью одной нитяной ячейкой. В конце эта маленькая планета, представлявшая для древних человеческую душу, покрывалась сукном и белилась.
Катыш сооружали почти так же, но, как правило, в неблаговидных условиях, часто втайне: в использовании человеческого волоса виделось нечто зловещее, и не всякий был готов взяться за предмет и вдохнуть в него жизнь с помощью того единственного, что по кончине не сгнивает. Вместо холщовых лоскутков на ядро клали пряди волос, скрепленные жиром и мукой. Мячи получались легче, шершавее, рикошетили, как черти.
Вероятно, именно из-за этого волосяного нутра, читай – души, католическая Европа и находящаяся в процессе завоевания Америка эпохи Ренессанса и барокко усматривали в изготовлении катышей нечто дьявольское.
Катыши Болейн
Едва высадившись во Францискополисе – так нелепо назывался порт Гавр до самой смерти короля Франциска I, – Жан Ромбо пустил слух, что в его распоряжении теперь огненно-рыжие косы Анны Болейн, каковые он намерен превратить в теннисные мячи, призванные обеспечить ему наконец доступ на закрытые корты, где дворянским потом пропитывается по рубахе за гейм, по пять за сет и по пятнадцать за матч. Он всегда подозревал, что его роскошная грива свежевыкупанного льва достойна дощатого и плиточного окружения, игры ради потехи, а не ради денег.
К тому дню, когда мастер мячей вручил ему четыре катыша такой колдовской силы, равной которой не знала история Европы, у порога Ромбо уже выстроилась очередь покупателей, предлагавших баснословные цены под стать сокровищу на кону: сто коров, виллу в Провансе, двух африканцев, шесть коней. Ромбо не удостоил переговорами никого, кроме королевского советника Филиппа Шабо.
С собой он взял только четвертый катыш, поменьше трех остальных, который сначала хотел оставить себе в качестве амулета. Катыш был завернут в шелковую тряпицу и помещен в мешочек, подшитый для надежности к подкладке плаща Ромбо.
Шабо принял его у себя в покоях, пока его одевали. Они встречались и раньше, но впервые – по такому приятному делу. Жан Ромбо заготовил краткую речь, не чуждую медоточивой риторики прекрасноглазого убийцы, что-то среднее между мольбой и шантажом. Советник не пригласил его сесть и не позволил долго распространяться. Он даже не обернулся на визитера, облекаемый слугами в голландское полотно и бархат. «Что ты хочешь в обмен на катыши из волос непотребной отступницы?» – спросил он, сосредоточив взгляд на носке своей туфли. «Я принес показать», – ответил Ромбо, неуклюже выуживая мяч из глубин плаща. Советник стряхнул ниточку с колена, не обращая никакого внимания на предмет в почтительно протянутой палаческой руке на другом конце комнаты. «Нам известно, – промолвил он, по-прежнему не удостаивая катыш взглядом, – что они настоящие, поскольку посланник испанского короля хотел завладеть ими для своей ворожбы и впал в ярость, узнав, что трофей уплыл во Францию». – «Мне не нужны деньги и владения, – сказал Ромбо. Советник вскинул брови и развел руками полувопросительно-полуутомленно. – Мне нужен скромный титул и место учителя тенниса и фехтования при дворе». – «Я могу это устроить, но сперва принеси мячи». – «Я желаю, чтобы сам король пожаловал мне и то и другое при свидетелях и глядя мне в глаза». Советник впервые взглянул на Ромбо, еще выше подняв брови в притворном замешательстве. «Король, право же, немного занят, отвоевывая Савойю, – сказал он, – но мы пошлем за тобой, когда он вернется в Париж. Он будет очень рад этим мячам; не забудь взять их с собой, когда мой посыльный прикажет тебе явиться в Лувр».
Спустя семьдесят три дня король Франциск I принял Жана Ромбо в Голубом зале, до отказа забитом придворными, просителями и дельцами. Будущий учитель фехтования и тенниса облачился в сшитый к случаю пышный костюм. Он избавился от щетины и собрал увешанные побрякушками волосы в элегантный, по его разумению, хвостик. Получилось и впрямь элегантно, хоть и чересчур по-испански для французского королевского двора.
Ему почти не пришлось ждать аудиенции: король вызвал его сразу по прибытии во дворец и выказал отнюдь не подобающую монарху прыть, бросившись рассматривать катыши Анны Болейн. Но и новую заготовленную речь Ромбо слушать никто не стал. Королева, желавшая присутствовать при важном событии, протиснулась поближе, протащив горностаевый шлейф по замызганным сапогам мужниной свиты. Глаза Франциска I сияли, когда он открыл резную шкатулку, на которую убийца ухлопал уйму денег (взятых взаймы, разумеется) и которая в комнате постоялого двора выглядела великолепно, а теперь, во дворце, казалась мелкой и безобразной.
Король вытащил катыш, подбросил жестом бывалого теннисиста, прикинул увесистость, сжал, покрутил. Замахнулся, будто собираясь послать мяч в воздух и ударить мощной воображаемой ракеткой. Снова сжал. К возмущению королевы, страстно обнюхал, словно хотел, пусть хоть так, затеряться в чарующем аромате кос, пленивших короля Генриха VIII и отбивших Англию у папы. «Говорят, она была красавица?» – обратился он наконец к Ромбо. «Даже когда ее обрили, ваше величество», – единственное, что несчастному палачу довелось сказать при аудиенции. Франциск подкинул мяч и ловко поймал. Оглядел зал, кашлянул, как бы прося внимания, которым и так всегда владел, и сказал: «Новый учитель фехтования немного красивее, чем нам докладывали; он также будет преподавать теннис, так что берегите своих дочерей». Рябь воспитанных смешков пробежала по Голубому залу. «Вам жалуются привилегии, о которых вы просили, – объявил король, глядя в глаза Ромбо, – пожизненно; такова воля короля».
«Сменю свет и землю»
4 октября 1599 года в Риме выдалось солнечным. Нет никаких подтверждений, что Франсиско де Кеведо в тот день был там. Но нет и никаких подтверждений, что он был где-либо еще. Лишь одно остается фактом: он не занял полагавшийся ему стул номер 58 на торжественной церемонии присуждения степени бакалавра искусств Университета Алькала-де-Энарес.
Самая внятная версия причины отсутствия Кеведо на выпускном праздновании – его пребывание в бегах после загадочного, совершённого, вероятно, в Мадриде, убийства, в котором он участвовал вместе со своим другом и покровителем Педро Тельес-Хироном, герцогом Осуной и маркизом Пеньяфьелем.