Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени
Шрифт:
Mettam R. 1988. Р. 276-277.
Campbell P. R. 1988. Р. 52-53; Mousnier R. 1979. Р. 552.
Политика Людовика XIV по отношению к институтам, обладавшим независимой властью, делает смысл понятия «абсолютизм» достаточно неопределенным. «Абсолютизм», как обычно предполагают, сводит значение этих институтов на нет: они оказываются в подчиненном состоянии или дублируются другими органами власти и постепенно разлагаются. Однако «король–солнце» не допускал ни того, ни другого. Людовик X I V считал, что совещательные органы помогают достичь согласия в стране и тем самым наглядно демонстрировал, что его режим не был автократическим. Он полагал, что они охраняют корпоративные права и свободы и демонстрировал, что его режим не был бюрократическим. При этом он не признавал за ними права вмешиваться в государственные дела: государственная политика относилась к сфере компетенции одного короля, который мог выбрать себе необходимых помощников. В этом он продолжал дело Франциска I и Ришелье и подтверждал, что ни один феодал не смеет делить верховную власть с королем. Соответствует ли все это привычному
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПРЯМАЯ ДОРОГА К РЕВОЛЮЦИИ?
В одной из своих программных статей Элтон решительно выступил против тех, кто оценивал значение исторических событий ретроспективно. В качестве примера он избрал деятельность парламентской оппозиции начала XVII столетия, которая рассматривается как прелюдия к выступлениям против короля в гражданской войне. С полным на то основанием он мог бы критиковать тех, чей истинный интерес к Франции XVIII века связан с выявлением причин революции 1789 года. Смыслом всех обвинений была особая «абсолютистская» конструкция, воздвигнутая Людовиком XIV. Классы, отрешенные прежде от управления, все более последовательно отвергали то, что традиционно подразумевалось под королевской монополией на власть. Сквозь призму революционных событий недостатки администрации старого порядка, характерные для всех государств раннего Нового времени, казались структурными недостатками системы, которые привели к крушению монархии под собственной тяжестью.
Подобная пародия является результатом рассмотрения истории, образно говоря, в автомобильное зеркало заднего вида. Историки изучают прошлое, отталкиваясь от настоящего или по крайней мере от конечного события того или иного эпизода, в данном случае — от грандиозного итога французской истории XVIII века — от революции. В результате возникает историографическая сумятица. Большая часть проблем и конфликтов 1789 года, как и последующего времени, вероятно, определялась развитием революционной динамики, но эти конфликты проецировались и на предшествовавший революции период. Среди работ, посвященных ancien r'egime, преобладают исследования революционных классов, движений, идеологий и институтов: исторический процесс рассматривается в них с оглядкой на будущее. Любое событие, означавшее больше, чем лопнувший пузырь, порождает множество объяснений того, почему оно должно было произойти. Это означает, что остается незамеченной едва различимая грань, которая отде–ляет взлет режима от его падения; однако ни то, ни другое не является предопределенным. До конца 1780–х годов революцию предвидели многие, но ожидалось, что она произойдет в Англии, а не во Франции.1
Можно сказать, что революцию породила серия случайных совпадений, событий, выстроившихся в непредсказуемом порядке. Поскольку каждое из них, например, королевское банкротство 1788 года, имело свои давние предпосылки, значит, эти предпосылки не были одинаковыми. И не они породили революцию во Франции. Если бы она не состоялась, они могли бы стать причиной вереницы случайных событий, которые ни к чему не привели. Но она свершилась и этим обязана, скорее, просчетам двух нерешительных деспотичных правителей, а не структурным дефектам ancien r'egime. Тщательный поиск корней — удел садовников, а не историков.
ФРАКЦИЯ И ИДЕОЛОГИЯ
Правители Франции в XVIII столетии плохо справлялись с неутихавшей фракционной борьбой. Регент, герцог Орлеанский, имел те же недостатки, что и кардиналы. Кардиналу Флери, который стал новым неофициальным главным министром, не нашлось места в современной биографической литературе, и его личность остается загадкой. Людовик XV был активен и образован, но лишен уверенности в себе, которая в свое время позволяла Людовику XIV держать одних и тех же министров на своих должностях десятилетиями. Он постоянно метался от одной группировки к другой, чтобы не попасть в их сети, но в результате всего лишь приобрел репутацию перебежчика. Людовик X V I был полон добрых намерений, но не был достаточно авторитетен, чтобы его решения считались окончательными. Политические лидеры обретали уверенность в том, что, оказав давление, могут убрать любого министра. Возросшее сопротивление парламентов и штатов королевской воле можно убедительно представить как реакцию на все более невыносимый «абсолютистский режим», который расплачивался за свою неспособность адаптироваться к менявшимся условиям. Правильнее будет видеть в этом свидетельство того, что изменилась именно монархия, а не эпоха. Искусное политическое управление сменилось бесцеремонным нажимом, хрупкое равновесие фракций — дисбалансом сил, сохранявшаяся традиция — головокружительными нововведениями, а разумная терпимость — непредсказуемым деспотизмом. После смерти «короля–солнце» корпоративные организации стали доставлять больше неприятностей, поскольку его наследники одновременно умножали и проблемы, и оппозици-
JarrettD. 1973. The Begetters of Revolution. Longman. P. 1-2.
онные группировки, эти проблемы использовавшие. Таким образом, привычная борьба фракций достигла опасного уровня.
Конституционный конфликт был неотделим от фракционных конфликтов при дворе. Единого официального взгляда на природу и пределы королевской власти никогда не существовало. Двор был всегда разделен: свидетели событий и современная историческая наука, отождествляющие его деятельность с политикой правительства,
Умение короны манипулировать фракцией с тем, чтобы обеспечить ее поддержку своей политике, — лишь половина дела, ведь фракция могла саботировать политику короны. Оппозиция со стороны корпораций обычно была следствием фракционных конфликтов, выходивших за пределы двора и накалявших борьбу в других политических сферах. И это не было случайностью. После назначения нового министра его соперники стремились подорвать доверие короля к нему; д а ж е соратники министра выиграли бы, по–СгапБТоп М. 1987.lean-lacdueS. Реп^ит. Р. 175-178.
ставив на его место своего родственника или клиента. Никто не был от этого защищен. Одних только административных талантов было недостаточно, чтобы выжить в сетях вендетты; министру требовалось умение манипулировать людьми и сохранять равновесие, крепкие нервы и преданных друзей. Можно было достичь определенных результатов, нападая на соперника в присутствии короля, хотя все знали, что Людовика XV это раздражало. Придворная борьба, основанная на сплетнях и грязных намеках, оказывалась эффективной, если у жертвы не было собственных осведомителей и людей, распространявших слухи. Последним оружием были корпорации. С их помощью ту или иную политику можно было подвергнуть обструкции и саботировать так, что ее инициатор оказывался полностью дискредитированным в глазах короля. Следовательно, наличие клиентов в парламентах и штатах стали жизненно важной необходимостью для тех, кто был вовлечен в борьбу за власть.
Неудивительно, что в этом аду устояли лишь немногие из планировавшихся реформ: слишком велико было число заинтересованных в их провале. Достоинства и недостатки самого проекта реформы редко становились главным аргументом для политиков. Они поддерживали или, что случалось чаще, отвергали его, хладнокровно подсчитав собственные политические выгоды. Немногие политики интересовались политикой как таковой: ее успех или провал был лишь способом привлечь внимание монарха и завоевывать его благосклонность. В этом случае влияние и престиж той или иной группировки или отдельной семьи возрастали с молниеносной быстротой. Очевидно, что внутри самой элиты существовали стремившиеся к власти фракции — своеобразные союзы, действовавшие вне корпоративных и идеологических связей. Члены многих группировок, отстраненных от власти, расставались со своими убеждениями как только попадали на службу.
Время от времени корона вступала в конфликт с корпоративными органами. По любому поводу фракции использовали конституционную риторику, которая и освещается в книгах по истории. Все, что шепотом произносилось в передних, считалось ненадежным историческим материалом, если вообще принималось во внимание. До недавнего времени историки оценивали подобные свидетельства как недостоверные, а их содержание — как тривиальное по сравнению с социальными и экономическими факторами — подлинными двигателями истории. Дворцовые интриги преподносились как пикантная смесь исторической беллетристики и грязных сплетен, своеобразный запас для Голливуда и Нэнси Митфорд. Но когда о придворной политике пишут ученые, проясняется многое из того, что раньше было покрыто мраком. Теперь можно сказать, что конфликт 1750–х годов был успешной попыткой янсенистов и придворной партии подтолкнуть парижский парламент к оппозиции. Во время кризиса 1770-1771 годов противо–стояние с участием парламента было прямым следствием ожесточенных дебатов, которые за министерским столом вели Мопу и Шуазель. Оппозиция в лице одного лишь парламента никогда бы не привела к падению Тюрго в 1776 году. За всем стоял интриговавший против него Миромениль, коллега Тюрго по министерству. Исследование Прайса показывает, что фракционная борьба была решающим фактором в приближении финального кризиса 1787-1789 годов. Парламентская фракция жестко противостояла Калонну и проектам его реформ. Она была сформирована, в основном благодаря злостным интригам Бретейя, коллеги Калонна по министерству. Автор, обнаруживший эти подводные течения, ошибается лишь в том, что считает эти действия необычными.1