Миф о вечной империи и Третий рейх
Шрифт:
В Германии поистине моральным считается то, что Аристофан еще в своих «Всадниках» высмеивал как демократию: то, что демагог может быть побежден еще большим демагогом. Кажутся оправданными наблюдения Моммзена относительно Древнего Рима: «Демократия уничтожила себя посредством того, что она довела до крайности собственные принципы». Впрочем, это не мешало немцу Моммзену быть демократом. Но куда более важны не симптомы разложения «демократии», а растущее в нации протестное движение против парламентаризма, которое возникло непосредственно сразу же после революции. Общим во всех высказываниях этого протестного движения является то, что оно вновь стремится к ячейке, к группе, к естественной общности. И мы видим движение племен, которые вновь хотят империю. Они более сплоченные, решительные, неистовые, чем раньше. Они не хотят верить, что их единство является 60-миллионной атомизированной массой. Они выводят это единство из ландшафтов, сохранением самостоятельных частей при условии сплоченности, совместности и принадлежности к целому. В данном случае было бы правильнее говорить о централизме и федерализме.
Было бы вполне логично, что натиск на парламентаризм осуществлялся, с одной стороны, революционерами с их идеей советов, с другой стороны — консерваторами с идеями сословий. Не было ли «сословие» тем понятием, которое практически все органические части охватывало? Которое не сочеталось с понятием «партии» да и не могло сочетаться в силу доктринерства последнего? Речь шла о том, чтобы вновь предоставить сословиям их права, но не в историко-романтическом, а современно-энергичном понимании. Прежде всего подразумевались корпорации, которые должны были вернуть себе определенные политические права и обязанности, дабы воплотить свою волю в государстве и конституции. И экономика снова стала отправной точкой. Именно экономика развивала новые идеи сословно-государственного мышления. Они простирались от идей «хозяйственного самоуправления» до весьма плодотворной мысли о «производственных общинах», которую БрауваЙлер сформулировал как «производственную семью». Корпоративные и синдикалистские представления смешивались воедино, обращая внимание на идеи советов, которые настойчиво рекомендовались для использования в немецком сословном государстве. Но прежде всего сословность была направлена против парламентского государства. Она не исключала народного представительства хотя бы потому, что общественности надо было оставить право на обсуждение своей жизни. Но она полностью исключала партийное владычество, которое сменило монархию и связанные с ней партии. Она хочет положить конец данной бессмыслице, что немец благодаря избирательному бюллетеню, брошенному в урну, на несколько лет лишается своей политической свободы, что вплоть до следующих выборов партия или коалиционное правительство обладают всеми правами решать все вопросы, от которых зависит судьба страны. Решать даже тогда, когда возникают новые обстоятельства, происходят события, меняется международное положение, что не было никак учтено при голосовании. В подобных случаях в парламентаризме предусмотрена возможность народного референдума, чтобы народ сам высказался о своей будущей судьбе. Это был тот же референдум, который утвердил для Германии Веймарскую конституцию и который оценивался всеми Веймарскими партиями как весьма неудобное средство, так как оно являлось уж слишком «непарламентским» и вынужденным. Но все же референдум был демократическим средством. Но даже референдум, когда к нему можно было прибегнуть, выдавал единственное, но отнюдь не долгосрочное решение. Мы нуждаемся в народном представительстве, которое было бы, повторяем, естественным, а не механическим сооружением, которое бы состояло в органической и постоянной связи с народом. Постоянной и сословной в созвучном значении этих слов [10] . Мы нуждаемся в народном представительстве, которое, основываясь на сословиях, обеспечивает безопасность и постоянство. Мы нуждаемся в народном представительстве, при котором мы будем твердо стоять на ногах, а не падать.
10
В немецком языке слова «постоянный» и «сословный» имеют схожее написание: st"andig (постоянный) и st"andisch (сословный). (Примеч. пер.)
Чувство необходимости этого давно зрело в народе. Не только консерваторы испытывают сегодня сомнения, которые они с самого начала испытывали в отношении парламентаризма. И не только коммунисты возмущаются назойливой опекой, которая на самом деле является затыканием рта народу, что именуется демократией. Засомневались даже социалисты, которые при каждом удобном случае задаются вопросом на страницах своих журналов: «Почему парламентаризм потерпел неудачу?» Мы хотим дать на него ответ, который расскажет не только о фактах, которые мы видим, но и о вызвавших их причинах. Задавшие вопрос видят вещи следующим образом: «Нынешний переходный период характеризуется тем, что благодаря революции с формально-юридической точки зрения мы имеем демократию. Но у нас отсутствует демократическое мышление, а также преданность народному государству, что и отличает истинную демократию». А затем следовали замечания, которые не могли быть справедливыми. Но они беспощадно рассказывали о состоянии дел и об установленных причинах, которые, оказалось, лежали на самой поверхности.
Почему у нас нет «политически сознательного пролетариата»? Почему нет «человеческих качеств», которые позволяют осуществить «лучший выбор»? Почему «партийные товарищи», против которых направлена социалистическая критика, не имеют ни малейшего «понятия о сути и задачах парламентаризма»? Почему? Потому что парламентаризм не имеет в Германии никаких традиций!
Немецкий народ взял противоположный ориентир, нежели народы Запада. Франция и Англия вошли в историю как национальные государства. Они добились успехов как монархические государства, после чего устранили монархию или ограничили ее парламентаризмом, который они выдавали за демократию. На нем очень сильно сказался национализм. Мы же, напротив, сначала были демократическим народом, а впоследствии утвердились как монархия. Мы временно прервали нашу историю революцией, которая была не национальной, а интернациональной, ориентированной на братство народов и вечный мир.
Мы обманулись в наших интернациональных надеждах. Демократы Запада даже не намеревались проявлять милосердие, не говоря уже о предоставлении прав молодой демократии немецкого государства. Теперь немецкая демократия предоставлена сама себе. Если она хочет утвердиться в Германии и в окружающем ее мире, то должна пройти тот путь, который уже прошли западные демократии, являвшиеся для нее образцами для подражания. Она должна стать национальной. Кроме этого, она должна зашвырнуть весь идеологический хлам пацифистских идей туда, где находятся лозунги, растоптанные Версальским договором.
Воля к демократии — это воля к политическому самосознанию народа. И к его национальному самоутверждению.
Демократия — это выражение самоуважения народа. Или же она таковой не является.
Вопрос демократии вовсе не является вопросом республики.
С исторической точки зрения можно было подумать, что отныне Германия вступила в республиканский век. Может ли дальше существовать республика или вслед за ней придет диктаторская, цезаристская или в определенной степени монархическая форма правления не зависит ни от демократии как государственной формы, ни от революционной демократии, которая теперь цепляется за республику, так как та оказывает ей некоторую поддержку. Это скорее зависит от степени национализации демократии как республики.
На протяжении веков мы приобрели благодаря монархии богатый опыт. Это сделало нас монархическим народом. Но затем пришло поколение, которое снабдило нас и монархию плохим опытом. Это направило нас по демократическому пути. В этих изменениях не было никакой логики. Разве только революционные скачки, которые позволили сменить одну форму правления на другую — в большинстве случаев диаметрально противоположную. Сейчас мы вновь думаем об изменениях, но совершенно других — консервативных и последовательных. После того как мы поэкспериментировали с демократией, они позволяют нам вновь вернуться к монархии, так как мы сказали себе, что хороший монархический опыт был гораздо весомее, чем плохой. Мы говорим себе, что столетия в любом случае значат больше, чем продолжительность жизни одного поколения.
В действительности участь немецкой демократии зависит от опыта, который вместе с ней обретет немецкий народ. Революция никогда не имела тенденции оставаться революционным процессом. Революция имеет тенденцию становиться консервативной. Если бы путаница в политических понятиях не была столько бескрайней, то возможность консервативной демократии стала бы нашим естественным представлением. Затем в Германии мыслилась бы демократия, которая прежде всего стремилась обеспечить жизнь народа, который определял бы ее продолжительность посредством собственной политической проверки и в соответствии с распространением республики в характерных особенностях страны, особенностях племен, чем бы и достигалось согласие людей. Демократия составляет не форму правления, а дух граждан. Ее основа — народность.
Немецкая демократия, которая получила свою конституцию в Веймаре, очень медленно постигает, что правом на существование она обладает не тогда, когда противопоставляет себе монархии, а когда является ее продолжением. Она ошибалась в тот момент, когда Запад обманывал нас, будто бы мы должны подражать ему. Она была демократией ради демократии. Она хотела сама себя. Повторимся, ее право на существование зависит от того, удастся ли ей стать для нации тем, чем раньше для народа являлась монархия. Управляемая демократия, но никак не парламентаризм.