Мифология богини
Шрифт:
Глава X ОСТРОВ СИРЕН. РАЗВИТИЕ ТЕМЫ В НОВОЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
В начале двенадцатой песни Кирке рассказывает Одиссею об опасностях предстоящего ему плавания и дает советы, как этих опасностей избежать. Поскольку все предсказания Кирке сбылись в точности, мы считаем возможным опустить ее рассказ и прямо перейти к дальнейшему сюжету.
Первым испытанием, ожидавшим Одиссея по отплытии с острова Айайе, явился остров Сирен. Даже не зная еще, кто, собственно, такие Сирены, знакомый с оригиналом читатель может обратить внимание на то, что имя их стоит в двойственном, – и следовательно, «момент количества» является в данном случае смыслообразующим. Выше мы уже говорили об особой роли двойственного числа и об употреблении его применительно к Деметре и Персефоне, – надо полагать, что и в случае с Сиренами подчеркивание того момента, что их «именно две», также призвано выразить определенную идею; в чем она заключается, догадаться нетрудно, поскольку смысл употребленной грамматической категории разъясняется далее уже в образной форме: мы видим обеих Сирен сидящими на цветущем лугу возле груды человеческих костей.
Бинарная оппозиция, которую очевидно подразумевает этот символизм, относится к числу наиболее универсальных: «жизнь – смерть»; решение этой темы можно было бы счесть достаточно прямолинейным, если бы не момент пения Сирен, явным образом выходящий за пределы «простой и наглядной» аллегории. Этот момент сближает Сирен с Кирке, богиней, как мы помним, «прекрасно поющей» и «двойственной»; «двойственность», будучи принципиально важной для «мифологии богини» чертой, нередко подчеркивается путем «раздвоения» первоначального единого образа: говорится, например, о «матери и дочери» (как в случае с Деметрой и Персефоной) или о «двух сестрах» (нередко наделенных противоположными свойствами – как в случае с Исидой и Нефтидой), или просто о «двух богинях» – как в данном случае.
Однако, уточнив контекст, в котором должны рассматриваться Сирены, мы по-прежнему не разрешили вопросов, возникающих в связи с их «пением». Образная система мифа выстраивает перед нами смысловой ряд «жизнь – смерть – пение», где все три величины являются практически равнозначными. Для современного сознания эта «равнозначность» должна представляться в некотором роде парадоксальной, поскольку искусство музыки в его нынешнем состоянии в исключительно редких случаях вызывает желание проводить аналогии с «универсальными категориями бытия». Но в случае с Сиренами важно не только как, но и о чем они поют: по собственному их признанию, им «ведомо все, что 6ы ни происходило в мире», и, следовательно, не будет особого преувеличения в том, чтобы рассматривать Сирен в качестве богинь мудрости, тем более что «мудрость» теснейшим образом связана с «памятью», а последней Сирены «приходятся внучка ми», – так, по крайней мере, следует из Аполлония Родосского, назвавшего матерью Сирен Терпсихору, которая, как и все прочие музы, являлась дочерью Памяти. По этой же генеалогии уже упоминавшаяся древняя критская богиня Рея приходится Сиренам «двоюродной бабкой»; иными словами, родственные связи Сирен, как мы видим, вполне «положительны» и, по идее, должны исключать априорную негативную оценку их образа.
Тем не менее именно такая оценка присутствует в «Одиссее», и герой поэмы, как мы видим, прилагает все усилия, чтобы избежать более близкого общения с интересующими нас богинями. Для человека, проведшего год на острове Кирке, которая сама в некотором роде является «сиреной», подобная осторожность представляется достаточно странной; правда, ее рекомендует Одиссею сама Кирке, однако эту «рекомендацию» можно смело поставить в один ряд с уже известным советом посетить царство Аида. Здесь налицо явное и довольно примитивное «увязывание», мотивация которого вполне прозрачна. Будучи в смысловом отношении весьма близким к мифу о Кирке, в «литературном отношении» миф о Сиренах существовал, очевидно, независимо от него; следовательно, надо было объединить в единое сюжетное целое две «вариации на одну тему». Подобные задачи всегда трудны, поскольку, в определенном смысле слова, противоестественны; разумеется, они «как-то» решаются, но особого изящества от этих решений ожидать, как показывает данный случай, не приходится.
Однако в любом случае проблема «негативной оценки» Сирен остается – даже если мы и не будем считать, что инициатива ее принадлежит Кирке. Рассматриваемый как самостоятельная величина, миф о Сиренах все равно содержит в себе мотив «нежелательности встречи» и «тайной опасности», – однако, поскольку эта установка только «задается», но никак особо не разъясняется, следует, как нам кажется, все-таки задаться вопросом, в чем, собственно, эта «опасность» может заключаться.
Что именно Сирены поют Одиссею, известно:
К нам, Одиссей, к нам, о гордость ахейцев! Свой поверни корабль и наши песни послушай – ибо таков обычай всех проплывающих мимо: песнею слух усладить и потом лишь отправиться дальше – с легким сердцем и много мудрее, чем прежде…
Звучит все это, надо заметить, «не так уж плохо», – можно, конечно, предполагать, что Сирены «лгут» (так обычно и предполагают), однако из самого мифа это никоим образом не вытекает. Более того, если рассматривать его в общем контексте «мифологии богини», то придется признать, что пение Сирен содержит в себе правду и «ничего, кроме правды». С точки зрения «мифологии богини» смысловой ряд «жизнь – смерть – пение – мудрость – память» не имеет никаких внутренних противоречий: пусть даже при первом своем появлении Кирке и предстает перед нами в качестве «хозяйки забвения», эта ее функция является сугубо вторичной и производной; «хозяйка жизни» должна быть прежде всего «хранительницей памяти», поскольку принципиальная неразделимость этих понятий делает их в некотором роде синонимичными. Не случайно в мифе о Сиренах подчеркнут именно момент пения: «поэзия» (в архаическом понимании этого термина, которое, в отличие от современного, подразумевает, помимо прочего, и некую «информативность») представляет собой естественный способ «борьбы с забвением», и «поэты», согласно архаическим представлениям, рассматривались в качестве своеобразных «любимцев» богини, которым та «сохраняет память».
Выше мы говорили уже о прорицателе Тиресии, которому «даже и в смерти Персефона сохранила разум». Эти слова можно, конечно, относить к гипотетической пещере оракула, в которой прорицания могли даваться от имени Тиресия; однако не исключено (по меньшей мере) и другое толкование, уподобляющее прорицателя Тиресия поэту в вышеозначенном смысле: широко известна легенда о перемене Тиресием пола, – каковая перемена, разумеется, не могла осуществиться в пределах пребывания в едином физическом теле.
Одним словом, представляется вполне уместным вопрос: что же, собственно, такого «лживого» в песнях Сирен? Ровным счетом ничего, как нам кажется, – и Одиссей, судя по всему, это знает, поскольку сам он отнюдь не прочь услышать песни Сирен и даже готов пойти ради этого на определенные затруднения (вроде привязывания себя к мачте и т. д.); очевидно, что ради «заведомой лжи» никто бы не стал прилагать столько усилий. Но, с другой стороны, если Сирены «поют правду», то что же, получается, Одиссею она «не нужна»?
Впрочем, здесь надо отметить следующее; сюжет о Сиренах весьма специфичен и, безусловно, не принадлежит тому автору или кругу авторов, которым мы обязаны историями про киклопа, Кирке или (допустим) феаков, о которых речь пойдет дальше. Это следует не только из явного нарушения логической связи, но и с чисто филологической точки зрения. История про Сирен – не «литература», в смыспе отсутствия образной подачи материала: когда утверждается, что Одиссей прибыл к киклопу, читателю показывают последнего, и он видит, о ком идет речь, точно так же он видит и Кирке; о том же, кто такие Сирены, как они выглядят, почему их именно две, не говорится ни слова. Таким образом, автор как бы не ставит своей задачей вводить читателя в собственно миф о Сиренах, – для него, очевидно, важно совсем другое: заявить о своей негативной по отношению к ним позиции. Иными словами, в данном случае мы имеем депо с жанром специфического и сугубо прикладного характера; избегая резкого слова «донос», назовем его условно жанром «предостережения».
Однако кому, собственно, могла принадлежать инициатива подобного предостережения? Чтобы ответить на этот вопрос, следует вспомнить о тех весьма «хитроумных» действиях, которые приписываются Одиссею в данном сюжете. Своим товарищам он, как известно, велел залепить уши воском – так, чтобы вообще никакого пения не слышать (следуя принципу «от греха подальше»), себе же приуготовил особую участь, которую вполне можно охарактеризовать как «сознательный отказ». Привязанный к мачте, Одиссей слышит песни Сирен, но при этом заранее лишает себя возможности последовать им; если принять корабль за метафору некоего социума (случай для античности весьма характерный), то перед нами предстанет общество довольно любопытного типа: «наверху» – группа «посвященных», только за собой сохраняющая привилегию на получение объективной информации, «внизу» – «массы», которым доступ к информации (под предлогом их«неподготовленности») закрыт. Цель общества – выйти за пределы естественного процесса, выраженного в категориях бинарного символизма.