Мифология богини
Шрифт:
Впрочем, в любой «официальной версии» всегда имеются определенные «штрихи», намекающие на реальное положение вещей; в данном случае в качестве такого «штриха» выступает своеобразный способ, каким Зевс был подвигнут к действиям. Как известно, покровительницей Одиссея является Афина, которая и в этом отношении, и в ряде других (таком, например, как связь с совами) довольно прозрачно напоминает Калипсо; последнее соображение способно представить, быть может, даже и в несколько неожиданном свете события, произошедшие на Олимпе непосредственно перед «освобождением» Одиссея. Чтобы вернее познакомить читателя с их сутью, мы попытаемся изложить их в драматической форме, в виде нижеследующей сцены.
Зевс величаво восседает, не произнося ни слова. Прямо об этом в тексте не говорится, но какие-то неуловимые намеки дают нам понять, что это – его перманентное состояние.
Входит Афина.
А ф и н а. Да, справедливость теперь ровным счетом ничего не стоит. Вот Одиссей, например, справедлив так, что разве только тебе, отец, уступит, – а посмотрите, каково ему приходится: на далеком острове, без корабля, без товарищей. И это – в то самое время, когда его горячо любимому сыну головорезы угрожают расправой. Вот, значит, как высоко вы, боги, цените справедливость!
3 е в с. Дочь моя, ну что ты такое говоришь! Ведь ты же сама придумала замечательный план, как вызволить Одиссея из всех опасностей и вернуть домой. Что же до его сына Телемаха, то и тут, я думаю, ты вполне можешь справиться сама. Ну, пусть даже ему и готовят засаду – разве не в твоих силах устроить, чтобы он в нее не попал? Ведь так, а? (Обращаясь к Гермесу.) А ты, любезный Гермес, отправляйся к Калипсо и сообщи ей, что всё, что тут придумала Афина, совершенно точно совпадает и с нашей волей, которую, как ей должно быть известно, всегда следует неукоснительно выполнять.
Гермесу остается только ответить что-нибудь вроде «Слушаюсь, ваше превосходительство!» для того, чтобы развить этот «официальный гротеск» в сторону наиболее выразительной абсурдности; заметим, однако, что, несмотря на откровенность идеологической установки, приведенная сцена описывает положение вещей, характерное для только формально патриархального общества.
Чтобы нагляднее разъяснить этот тезис, можно привести еще одну сцену – на сей раз уже из современной японской жизни, где «патриархальные ценности» нередко тоже остаются на уровне простой декларации. «Однажды, – сообщают чешские журналисты, – мы были свидетелями торга в крестьянской семье... Все переговоры, естественно, велись с главой семьи. Мужчина сидел на татами у большого хибати и с серьезным видом дымил сигаретой в длинном мундштуке. За ним на корточках сидела его супруга – ничего не значащая тень великого мужа. Но она с большим вниманием следила за тем, что говорит глава семьи, и, когда ей что-то не нравилось, она начинала очень вежливо шептать ему на ухо. Мужчина кашлял, некоторое время курил и затем высказывал новую мысль, словно она только что пришла ему в голову. Тень за его спиной удовлетворенно кивала головой и продолжала почтительно слушать».
Таким образом, роль Зевса в отплытии Одиссея с острова Калипсо остается достаточно туманной, и сам Одиссей в своем позднейшем рассказе об этих событиях предпочитает не делать никаких поспешных выводов:
Плот научивши построить, обильно в дорогу снабдила хлебом и сладким вином и в одежды меня облачила неподвластные смерти, и ветер попутный послала, теплый, приятный душе; а Зевса ль то было веленье, решила сама – о том я, по чести, не знаю.
Впрочем, Одиссей – известный «дипломат» и никогда ничего не говорит прямо. Вместо него это сделаем мы: решила сама.
Прежде чем отправиться с Одиссеем в дальнейшее плавание, следует попытаться ответить на вопрос: почему Калипсо предложила Одиссею построить именно плот, а не, допустим, лодку, которая, помимо прочего, была бы и намного «надежнее»? Этот вопрос, заметим, смущал уже самого автора данного фрагмента: как отмечают комментаторы, при описании постройки плота используются обороты, применимые только в области кораблестроения, из чего можно сделать вывод, что автор уже довольно смутно понимал, почему должен быть «именно плот», и невольно «сбивался» в более привычное для себя русло. Таким образом, первоначальный смысл мифа был утерян, как мы видим, достаточно давно; однако обращение к «сравнительному методу» позволяет нам хотя бы до некоторой степени надеяться на его восстановление.
Как известно, среди народов Центральной Америки была широко распространена легенда о некоем Кецалькоатле, сыгравшая, помимо прочего, роковую роль в судьбе ацтекской империи. Согласно этой легенде, Кецалькоатль, культурный герой, изобретший всевозможные науки и ремесла, отплыл однажды «куда-то на восток», обещав при этом через некоторое время вернуться; поэтому, когда именно с востока в земли индейцев прибыл небезызвестный Эрнандо Кортес, ацтекские жрецы рассудили, что он и есть не кто иной, как вернувшийся Кецалькоатль, – вывод, который, как показали дальнейшие события, оказался глубоко ошибочным. Печальные последствия этой ошибки могут служить весьма удачной иллюстрацией принципиально важного, на наш взгляд, положения о том, что с законами мифологии необходимо считаться; «кровавый туман» ацтекского религиозного мировоззрения, видимо, окончательно лишил его носителей возможности оценивать реальность хоть сколько-нибудь объективно – иначе они непременно бы обратили внимание на некоторые весьма существенные детали мифа о Кецалькоатле.
Во-первых, согласно мифу, Кецалькоатль отправился по морю на восток на плоту из змей, – следовательно, уже из этого можно было бы сделать вывод, что речь не идет об обычной морской экспедиции, аналогичной той, которую предпринял Эрнандо Кортес. Во-вторых, отплытие Кецалькоатля имело довольно своеобразную мотивацию: данный герой, соблюдавший всю жизнь строгое целомудрие, «случайно» (точнее, под воздействием хмельного напитка) это целомудрие нарушил, причем сделал это самым радикальным образом – вступив в недозволенную связь с собственной сестрою. Этот «проступок», согласно логике мифа, явился первым звеном в цепи необратимых последствий в виде «плота из змей», «отплытия на восток» и т. д.; данный сюжет имеет, несомненно, архаическое происхождение, однако возведение «утраты целомудрия» в ранг едва ли не глобальной катастрофы является, несомненно, новой чертой. Кецалькоатль – типичный герой патриархальной мифологии, с «резко выраженной индивидуальностью», или, говоря иными словами, с резко выраженным нежеланием «быть как все» и «идти путем всех смертных»; между тем в его сестре угадываются черты древней индейской богини, типологически довольно близкой Калипсо: во всяком случае, мы различаем в ацтекском мифе уже знакомые нам мотивы «брака с богиней» и последующего за ним отплытия героя на плоту на восток. То обстоятельство, что плот сделан именно из змей, получит довольно простое объяснение, если мы вспомним, что змея является символом «дана» и, следовательно (точно также, как и «восток»), может выражать идею «нового рождения». Таким образом, обещание Кецалькоатля вернуться приобретает вполне осмысленный и понятный характер; если бы ацтекские жрецы не ограничились буквальным истолкованием пророчества о грядущем возвращении своего «духовного вождя», а рассмотрели бы его в надлежащем свете, – с точки зрения, аналогичной, например, позициям тибетского буддизма, – катастрофа, постигшая ацтекскую империю, возможно, не была бы столь сокрушительной.
Глава XIII БЕЛАЯ БОГИНЯ
Плавание Одиссея, покинувшего остров Калипсо, продолжалось семнадцать дней, – на восемнадцатый показалась земля. На этом путешествие, собственно, могло бы и закончиться, однако вмешался Посейдон, как раз в это время возвращавшийся с праздника у эфиопов»; до сих пор внимание бога было развлечено сценами совершавшихся в его честь закланий быков и баранов, и Посейдону было, в определенном смысле, «не до Одиссея»; когда же празднества закончились и божественная активность вышла за пределы наиболее желательного для человечества русла, Посейдон естественным образом вспомнил об Одиссее.
Нетрудно представить, что зрелище героя поэмы, спокойно плывущего на плоту по морю, мгновенно повергло бога в привычное для него состояние ярости; здесь играла, конечно, определенную роль и «обида за сына», однако данное объяснение, относящееся скорее к области «мотиваций», не должно скрывать от нас главной причины раздражения Посейдона, – заключающейся, как мы увидим позднее, в принципиальном неприятии самой идеи «возвращения» – кого бы то ни было и куда бы то ни было. Хотя в данном случае Посейдон и понимает, что «возвращение Одиссея все-таки неизбежно», он не может не предоставить своим чувствам хотя бы минимального выхода.