Мифология богини

Антипенко Антон Леонидович

По этому поводу уместно будет вспомнить об одной, поставленной еще в прошлом веке, проблеме. Сцена с Навсикаей – одна из принципиально важных, на наш взгляд, для европейской литературы; если воспользоваться выражением Г. Уэллса, это своеобразная «дверь в стене», указывающая на возможность иного видения мира, – и связанное с этим видением «безотчетное ощущение счастья» ставит, надо заметить, под весьма серьезное сомнение правильность избранного европейской цивилизацией «христианско-гуманитарного» пути развития. В свете этих соображений законным представляется интерес к «личности автора», – уместно ли отождествлять его с создателем «Илиады», где чуть ли не в каждой строчке «вышибают зубы», «разбивают головы» и, «гремя доспехами, обрушиваются в пыль»? Сомнения подобного рода заставили Сэмюэла Батлера высказать гипотезу о том, что автором «Одиссеи» является женщина, а образ Навсикаи, соответственно, не что иное, как ее автопортрет. Разумеется, строго научно эта гипотеза доказана быть не может, однако в ней есть, на наш взгляд, «сила правдоподобия», в определенном смысле граничащая с очевидностью.

Следует, впрочем, сделать уточнение: «Навсикае» (по ряду причин, не раз уже упоминавшихся выше) не может принадлежать авторство всей «Одиссеи», – но мы можем уверенно выделить определенный отрезок поэмы (от эпизода с Ино до отплытия с острова феаков), где присутствует единая и не осложненная никакими параллельными вариантами и «увязками» логика. Об авторе этого отрезка можно сказать, что он весьма хорошо ориентируется в комплексе представлений, обозначенном нами как «мифология богини», и не позволяет себе экстравагантных идей, вроде выше упоминавшегося «бросания с мечом на Кирке» и т. д., – напротив, мы наблюдаем не только понимание традиционного символизма, но и не лишенную тонкости игру с ним: в частности, примечательно, что, обращаясь к Навсикае с приветственной речью, Одиссей сравнивает ее с пальмой, «которую он когда-то видел на Делосе». Это несколько неожиданное на первый взгляд сравнение представляет собой, по сути, не что иное, как культовый эпитет, уподобляющий Навсикаю самой Артемиде – «Великой Матери», одним из мест почитания которой был Делос, а одним из символов – финиковая пальма (указывающая, кстати говоря, на то, что образ этой богини восходит еще к шумерской эпохе). Напомним по этому поводу, что храм именно Артемиды пострадал от небезызвестного Герострата – еще одного «героического индивидуума», одержимого «революционным пафосом», и еще раз подчеркнем принципиальную «негероичность» Одиссея, которому в данном эпизоде «и прикрыться-то нечем», – разве что только веткой, которую он держит перед собой «деликатности ради», произнося при этом свою приветственную речь, заканчивающуюся скромной и уместной просьбой «дать там что-нибудь из одежд... что поплоше». Идею «зависимости от богини» трудно было бы выразить нагляднее, и сочувственно-насмешливый тон всего эпизода представляет собой довольно веское, на наш взгляд, доказательство того, что его автором является женщина: мы не наблюдаем здесь характерной и всегда легко узнаваемой «мужской самооценки».

Однако что это за остров, на который попал Одиссей, и что за народ его населяет? Остров называется Схериэ, и населяют его феаки – народ, некогда проживавший в «обширной Гиперейе», где их соседями были уже известные нам киклопы. Отношения между двумя этими народами не складывались до такой степени, что феакам пришлось в конце концов покинуть своих докучливых соседей, – так они появились на острове, где оказался теперь и Одиссей. Однако прежде чем перейти к дальнейшему сюжету, попытаемся ответить на вопрос о причинах столь резкого антагонизма между феаками и киклопами – для этого следует вкратце вспомнить все, что нам известно о киклопах. Киклопы, как мы установили, являются народом: 1) «беззаконным», 2) скотоводческим, 3) «сухопутным», 4) «необщительным», 5) патриархальным. Если теперь мы попытаемся сопоставить с ними феаков, то увидим картину решительно противоположную.

Феаки:

1) почитают законы в той форме, в какой греки представляли себе это почитание, то есть признают институт агоры – киклопам неведомый (т.е. в понимании греков наиболее радикальный способ выразить идею предельной неотесанности);

2) отнюдь не чуждаются земледелия; если в описании пещеры киклопа особое внимание уделено «загонам для овец», «кувшинам с молоком», «корзинам с сыром» и прочим атрибутам пастушеской жизни, то при описании дворца царя феаков особо подчеркивается «сказочное великолепие» окружающего его сада, где в изобилии растут «яблони, груши, гранаты, смоковницы, оливы, виноград» и, видимо, все прочие полезные растения, а также «царит вечное лето»;

3) превосходные мореплаватели; впрочем, «превосходные» – сказано «слишком слабо»: мореплавание – «самая суть» этого народа:

Нас ведь, феаков, ни лук, ни колчан не заботят, мачты нам по душе, и весла, и ровные кили, пену седую морей рассекающие нам на радость.

Красноречивы имена феаков: «Быстро несущийся по морю», «Мореходный», «Кормовой», «Носовой», «Прибрежный», «Морской», «Весельный», «Еловый» (весла делались из ели), «Восходящий на корабль», «Соленый» и так далее, вплоть до имени самой Навсикаи («Славной кораблями» – перевод, разумеется, гипотетический, однако представляющийся вполне правдоподобным);

4) гостеприимны; об этом свойстве феаков можно было бы догадаться уже по сцене с Навсикаей, однако и дальнейшее их поведение по отношению к Одиссею было отмечено дружелюбием, «столь же неизменным, как и царящий на их острове климат»; впрочем, главная и самая выразительная черта гостеприимства феаков – обычай «возвращать домой всех, кого бурей забросило на их остров»;

5) почти откровенны в своей «ориентации на матриархальные ценности»; в этом смысле весьма примечателен совет, который Навсикая дает Одиссею: «Как войдешь во дворец моего батюшки, увидишь его у колонны, на троне – седенький такой, вино попивает, – ну да это не так важно. Ты на него особого внимания не обращай, а проходи мимо и смотри, где матушка: там, дальше, у очага ты ее увидишь – красивая такая, серьезная женщина, сидит и прядет пурпурную пряжу. Обними ее колени, – и если она отнесется к тебе благосклонно, то можешь рассчитывать на возвращение домой». Совет Навсикаи уместен, поскольку царица Арете почитается своим мужем «как никакая другая из живущих на земле женщин»; когда она проходит по улице, народ «приветствует ее, как богиню», а мудрость ее столь велика, что позволяет ей быть судьею «даже и в мужских спорах». Отметим здесь это выразительное «даже»: возможность для женщины участвовать в решении «серьезных вопросов» является для гомеровского времени почти пределом экстравагантности, – предания об амазонках находятся уже «где-то рядом».

Итак, как мы можем убедиться, феаки во всех отношениях представляют собой практически диаметральную противоположность киклопам, – это как бы два разных типа цивилизаций, взятых в своем логическом пределе. Заметим по этому поводу, что проблему типологии цивилизаций отнюдь не следует рассматривать как «праздную игру ума»; по сути, от уровня ее разрешения напрямую зависят судьбы конкретных государств и конкретных этносов. «Одиссея», как можно видеть, предлагает свою типологизацию, представляющуюся, во всяком случае, менее надуманной, чем квазимифологические конструкции с участием «сво6одного рынка», «азиатского способа производства» и тому подобных химер; если говорить о ее недостатках, то заключаются они скорее в «твердо очерченной альтернативности», предлагающей выбор, к которому готовы далеко не все. Европейская цивилизация (в полном смысле этого слова, включающем, разумеется, и Россию) отнюдь не избавлена от соблазна следовать «путем киклопов», изобретая все новые и новые «унарные системы», – классически завершенными примерами которых являются католицизм и фашизм (вопреки возникшей в последние годы тенденции, мы вовсе не собираемся ставить в этот же ряд и коммунизм, представляющий собой в целом гораздо менее жесткую систему); однако все попытки построения таких систем заканчивались неизменным и закономерным крахом – закономерным потому, что «феакийское начало» является, несмотря ни на что, одним из определяющих факторов европейской цивилизации. Однако то, что не удавалось «изнутри», вполне может быть навязано Европе извне, и в последнее время мы наблюдаем довольно опасное приближение именно к этому рубежу. Впрочем, здесь мы выходим за пределы задач настоящего исследования, тем более что главную и определяющую черту «цивилизации феаков» нам еще только предстоит назвать.

Однако, прежде чем приступить к указанной теме, необходимо разрешить следующий немаловажный вопрос: имеют ли феаки «Одиссеи» какой-либо реальный исторический прототип, или (как нередко считают) это народ целиком и полностью «фантастический»? В пользу последнего предположения могут быть приведены, в частности, слова царя феаков Алкиноя, который, пообещав Одиссею, что «отправит его домой», добавил:

Кормчие нашим ладьям не нужны, не нужны и кормила, ибо разумны они и знают, кому куда надо, и во мгновение ока измерят соленую бездну, странника в край родной доставляя, –

ничуть не страшны им

бури и мели, и с берега их не приметишь,

ибо туман скрывает их вечный...

Описанные здесь корабли, как можно видеть, «необычны»; еще более усиливает «ощущение необычного» сообщение о том, что Одиссею предстоит отправиться в плавание ночью и все время плавания провести во сне

непробудном, сладчайшем, едва отличимом от смерти.

Выше мы уже упоминали о ладье Диониса, изображенного, между прочим, возлежащим – так, как будто «только что проснулся» или, наоборот, «готовится заснуть»; на наш взгляд, вполне логично было бы предположить, что и корабли феаков суть не что иное, как «корабли душ», – по крайней мере, такое предположение смогло бы достаточно удовлетворительно объяснить их «невидимость», «разумность в определении цели» и «ночное время плавания», равно как и мотив «сна, подобного смерти». Отметим, что мифологема «корабля души» относится к числу универсальных, известных как «на Западе» – о чем свидетельствует, в частности, А. Н. Афанасьев, приводящий общеевропейское поверье о душах, уплывающих в предназначенное для них царство «на корабликах из яичной скорлупы» (яйцо, заметим, может рассматриваться как еще один символ uteri materni), – так и «на Востоке»: в Японии, к примеру, существует обряд, в соответствии с которым «в седьмой день седьмого месяца» пускают по реке небольшие, сделанные из тростника лодочки; весьма примечательно название обряда – «нэбута нагаси» («плавание спящих»). Таким образом, если этот выстроенный нами контекст уместен, мы получаем возможность сделать довольно существенное уточнение касательно царицы Арете, от которой, как мы помним, напрямую зависит возвращение Одиссея домой: по сути, ее можно сопоставить с самой Персефоной, «возвращающей души к земной жизни», – во всяком случае, подобное сопоставление подтверждается целым рядом сопутствующих моментов. Приняв нашу версию, читатель сможет увидеть в новом свете такие подробности, как «ванна», которую Арете велит служанкам нагреть для Одиссея, и «плащ с красивым хитоном», которые она Одиссею дарит; отметим особо, что в эти одежды Одиссей должен облачиться не сразу, а лишь по прибытии домой – деталь, безусловно, находящаяся в полном соответствии с концепцией «царства душ». Весьма многозначительны и слова, с которыми Арете, укладывая подаренные одежды в драгоценный ларец, обращается к Одиссею: