Мифология богини
Шрифт:
Смелость последнего вывода может быть выразительно смягчена прямым указанием другого источника; Старшая Эдда сообщает – на сей раз уже «просто и без всяких метафор» – о том, что «в древнее время верили, что люди рождаются вновь, но теперь это считают бабьими сказками. Таким образом, мы имеем вполне недвусмысленное указание на то, что факт смены традиций не только имел место, но еще и осознавался как таковой – что в данном случае является главным. В плане хронологической конкретизации эпоха катастрофы на Санторине представляется одним из наиболее логичных вариантов, однако, хотя от «гомеровских времен» ее отделяет довольно значительный срок, даже и в период создания «Одиссеи» новая идеология еще испытывала явные затруднения с аргументацией. «Швыряние камней и даже целых гор» является, безусловно, веским (в прямом смысле слова) аргументом против «бабьих сказок», но в нем слишком слабо развита «идеалистическая сторона», - что зачастую приводит к совершенно нежелательному для героической мифологии комическому эффекту. Не только Посейдон, но и Зевс у Гомера нередко выглядит откровенно комично, – и методы, которыми Зевс поддерживает свой авторитет (как, например, в истории с провинившимся Гефестом: «схватил за ногу, раскрутил над головой да и вышвырнул вон с Олимпа»), до неприличия резко дисгармонируют с «величавым покоем снежных вершин патриархальной духовности».
Подобная картина, разумеется, не могла устраивать «чуткие в моральном и эстетическом отношении души», – что создало необходимые предпосылки для третьей стадии упомянутого выше перехода. Ее рассмотрению целесообразно посвятить отдельную главу.
Глава ХVII ПРОБЛЕМА АТЛАНТИДЫ
Третью стадию осмысления образа бога справедливо было бы назвать «платонической», поскольку выдающийся античный мыслитель Платон явился в данном случае едва ли не основной «движущей силой». Ему принадлежит и четкая постановка проблемы («совершенно недопустимы те насмешки и издевательства над героями и богами, которые позволяют себе Гомер и прочие поэты; герои и боги должны освещаться объективно»), и остроумное ее разрешение в виде новой редакции мифа о феаках, предложенной в диалоге «Критий».
Последнее утверждение вызвало бы, несомненно, протесты со стороны той романтически настроенной группы лиц, которых принято называть «атлантологами»: «Как можно говорить в данном случае о новой редакции чего бы то ни было, когда речь, напротив, идет о бесконечно древних знаниях, поведанных египетскими жрецами Солону?» Однако, как это ни печально (мы говорим это без всякой иронии), но в конечном счете придется признать, что все эти «бесконечно древние знания» почерпнуты из источника, вполне доступного и нам, более того – составляющего главный предмет нашего исследования, – собственно из «Одиссеи», в понимании которой Платон едва ли обладал какими-либо преимуществами по сравнению с современными исследователями.
Что касается «египетских жрецов», то с ними нам придется сразу же «твердо и уверенно распроститься»: вводя их в сюжет, Платон проявил, конечно, известную изобретательность, однако им не могли быть учтены все возможные факторы. Не знавший египетского языка философ был вынужден наградить обитателей Атлантиды чисто греческими именами, что создавало, как он хорошо понимал, весьма серьезный повод для возможного скепсиса и насмешек в будущем. Способ, к которому прибегнул Платон, чтобы выйти из этого щекотливого положения, известен: египтяне, по его утверждению, перевели имена обитателей Атлантиды на египетский язык, а Солон, в свою очередь, перевел их уже на язык греческий. Звучит данная версия, безусловно, весьма сомнительно, однако ее невозможно было бы опровергнуть прямо, если бы не одна допущенная Платоном ошибка. Двум из обитателей Атлантиды он дал имена «Белая Кобылица» и
«Погоняющий коней», – и имена эти полностью исключают возможность какой бы то ни было «египетской традиции»: предполагаемая древность Атлантиды заставляет и «египетские записи о ней» относить к достаточно древней (во всяком случае, не позднейшей IV династии) эпохе, – между тем египтяне тогда еще вовсе не были знакомы с коневодством и не могли, следовательно, найти в своем языке эквивалента ни для «Белой Кобылицы», ни для «Погоняющего Коней».
Таким образом, получается, что Платон пошел на «вполне сознательный обман», что и по современным, и по тогдашним греческим меркам выглядит достаточно неблаговидно. Очевидно, – задастся вопросом читатель, – этот обман преследовал некие «возвышенные» и «все в конечном счете оправдывающие» цели? На этот вопрос можно, в принципе, ответить утвердительно: как и во всех подобных случаях, конструируя вымышленную традицию, Платон не имел никаких других целей, кроме опровержения традиции реально существующей, – которая если не с исторической, то, по крайней мере, с метафизической точки зрения была признана им «в корне неверной». Заметим, что эту реально существующую традицию представляли в данном случае поэты – Гомер, Гесиод и прочие, опровергнуть утверждения которых было, с точки зрения Платона, решительно необходимо для обеспечения дальнейшего «духовного прогресса» человечества. Этой задаче, собственно, и посвящен диалог «Критий», причем в качестве главного объекта полемики выступает здесь как раз «Одиссея».
Впрочем, изложим все по порядку. Первый вопрос, который должен занять наше внимание: что представляет собой «таинственный остров Атлантида, расположенный на крайнем западе, за Геракловыми Столпами»? Насколько нам известно, собственно египетские источники ничего о подобном острове не сообщают; зато сообщает о нем «Одиссея». Как должен помнить читатель, остров Калипсо находится «где-то далеко на западе», сама же Калипсо, согласно указанию «Одиссеи», была дочерью как раз того самого Атласа, которого Платон предлагает рассматривать в качестве первого царя Атлантиды. Правда, в «Одиссее» не утверждается прямо, что ее остров находился за Геракловыми Столпами, однако это с неизбежностью следует по двум соображениям: во-первых, остров Калипсо представляет собой в некотором роде «потусторонний остров» (что, в частности, следует и из его названия; тот же самый эпитет использует Гесиод и по отношению к подземной реке Стикс) и поэтому должен был соотноситься с неисследованной частью пространства. Во-вторых, «Одиссея» упоминает, что Атлас поддерживает (охраняет?) некие колонны, на которые опирается небо, – что в плане реальной географии может соответствовать только Геракловым Столпам. Таким образом, система аллюзий строится Платоном с расчетом на то, чтобы любому образованному эллину сделалось бы «немедленно ясно», что Атлантида и остров Калипсо – это одно и то же, – только Гомер, по своему обыкновению, «рассказывал о нем небылицы», а Платон сообщает «долгожданную правду», полученную из «абсолютно достоверных источников».
В чем же, собственно, заключается эта «правда»? К числу очевидных «ошибок» Гомера относилось то явно несоразмерное значение, которое он приписывал богиням, – позволяя себе порой уже «откровенно фантастические утверждения» вроде того, например, что они «правят целыми островами». Платон «исправляет ошибку»: в Атлантиде женщины не только не «правят», но в определенном смысле отсутствуют вообще.
Остановимся на вполне очевидном возражении, которое, несомненно, последует за данным утверждением: «Как можно говорить об отсутствии женщин в Атлантиде, если при описании главного храма этого острова упомянуты, в частности, золотые статуи знаменитых соотечественниц?» Однако, заметим, наличие статуй в данном случае отнюдь не подразумевает необходимости наличия самих «соотечественниц»: Платон писал для аудитории «тонкой» и способной к пониманию намеков. Очевидно, что прямое утверждение отсутствия на острове женщин мгновенно погубило бы дальнейшую аргументацию – в существование такого острова никто бы просто не поверил. Поэтому Платон приносит жертву «формальному здравому смыслу» и допускает, что женщины на острове «как бы» существуют, – но вот некоторые весьма примечательные подробности, предназначенные для тех, кто «умеет читать».
Население Атлантиды, согласно Платону, произошло от Посейдона и некой Клейто, единственной дочери «порожденных землею» аборигенов Эвенора и Левкиппы. После смерти родителей Клейто Посейдон сделал ее своей возлюбленной и для того, чтобы обеспечить должную уединенность, окружил место свиданий тремя «водными кольцами».
История эта могла бы показаться нехарактерной для Платона ввиду присутствия в ней «фривольного элемента» и отсутствия «наглядной, конструктивной логики», – однако обращение к «Одиссее» позволит нам устранить возникшее недоумение. В одиннадцатой песни этой поэмы рассказывается о любви Посейдона к Тиро, жене Кретевса, с которой бог сочетался на берегу реки, окружив место свидания водяным куполом; именно к этой любовной встрече возводили свою родословную знатные роды Иолка и Пилоса. Таким образом, перед нами – классический образец генеалогического мифа. Именно этой готовой формой и воспользовался Платон для того, чтобы дать начало истории Атлантиды, хотя, разумеется, дело не обошлось и без некоторых модификаций: «водяной купол» был превращен в «водяные кольца» (которым еще предстоит сыграть свою роль в дальнейших мистико-геометрических спекуляциях), а замужняя женщина – в «невинную девушку», да еще к тому же и «круглую сироту». Таким образом, «фривольность» первоначального мифа если и не элиминируется полностью, то, по крайней мере, предельно смягчается: если уж богу и суждено стать «родоначальником», он не станет соблазнять для этого чужих жен (как «клеветнически измышлял» Гомер), а облечет выполнение своего долга перед человечеством в пристойную и подобающую богу форму – такую, например, как «отеческая опека над сиротой». Наводится также порядок и с именами: имя «Тиро», не имеющее смысла с точки зрения греческого языка, Платон (сохраняя ту же форму) заменяет на более чем понятное «Клейто» («славная»), являющееся точно таким же типичным «условным именем», как «Эвенор» («мужественный») и уже упоминавшаяся выше «Левкиппа».
Эти «не6роские, но выразительные» детали исподволь подводят нас к основной идее, которая заключается в следующем. Посейдон, выступая как прародитель, произвел на свет совместно с Клейто пять пар близнецов – что само по себе, заметим, еще не выходит за рамки «традиционного сюжета». Миф о близнецах (брате и сестре), прародителях человечества, достаточно характерен для индоевропейской мифологии (ср. Яма и Ями, Йима и Йимак), причем приведенное Платоном количество близнецов также не заключает в себе никакой особой «экстравагантности» (у хеттов, например, бытовал миф о тридцати парах близнецов, братьев и сестер, вступивших в брак между собою). Казалось бы, мы вправе ожидать традиционного, «фольклорного» продолжения: близнецы «выросли, переженились, и от них произошли многочисленные народы». Но Платон смело ломает привычную логику: «народы» действительно «произошли», однако вступить между собою в брак близнецы никак не могли, поскольку все без исключения (и это особо оговаривается) принадлежали к мужскому попу.
Разумеется, читатель задастся вполне естественным вопросом: откуда же, в таком случае, у близнецов взялось потомство? Может быть, у Клейто были сестры? Однако подобный вариант прочтения Платон позаботился исключить заранее, подчеркнув, что Клейто была «единственной дочерью». Таким образом, остаются только два возможных варианта: либо речь идет о некоем «новом, доселе не слыханном способе воспроизводства», либо божественные близнецы брали себе жен из среды автохтонов, на существование которых в Атлантиде скупо намекалось выше, когда речь заходила о родителях Клейто. Платон, по всей видимости, склонялся все же ко второму варианту, поскольку далее мы узнаем, что изначально божественная природа потомков Посейдона стала постепенно «портиться» из-за примеси «человеческого начала»; «примесь», надо полагать, возникла из-за того, что «сыны Божии» вступили в брак с взятыми из местного населения «дочерьми человеческими» (мы умышленно используем здесь библейскую терминологию, причина чему станет ясна ниже). Таким образом, если женщины на острове и были, они как 6ы «не шли в счет», а рriori представляя собой «низшую породу», избыточную в конструируемом Платоном идеальном пространстве; «десять близнецов мужского пола» представляют собой, по сути, «плерому», совершенную и самодостаточную гармонию, относительно которой все прочее «несущественно», а следовательно, по логике Платона, и не существует вовсе.