Мифы Ктулху
Шрифт:
Никаких сообщений так и не поступило. С тех пор прошло два месяца; ни о дяде, ни о самолете до сих пор ничего не известно. По моему мнению (и многие знатоки летного дела со мной согласны), у «цессны» отказали приборы, ее занесло куда-нибудь в Атлантику, и в конце концов самолет рухнул в океан.
Дядя уже договорился с шарлоттсвиллским издательством «Блэк-кокерелл-пресс» о публикации подборки своих газетных вырезок. На мой взгляд, уместно будет использовать эти дядины заметки в качестве предисловия.
За последние два месяца в печати появилось немало статей, посвященных моему дяде: зачастую предполагается, что он был психически болен или, по крайней мере, страдал галлюцинациями. Я так не считаю. Я много раз встречался с полковником Эрхартом, и, по моим представлениям, этот человек доверия не заслуживал. Моя мать описала его мне как «скользкого типа». Это явствует даже из дядиных рассказов о нем — вот взять хоть их первую встречу. Будем милосердны
Мой дядя был человеком простодушным и покладистым: как есть карикатура на рассеянного профессора. Наглядная тому иллюстрация — его наивный рассказ о собрании по адресу: Гауэр-стрит, 83, и о реакции аудитории. Он просто не представлял себе всех масштабов человеческой двуличности, которая, по моему мнению, прекрасно просматривается в писаниях полковника Эрхарта. Что показательно: дядя ни словом не упоминает о том, что сам заплатил за перелет Эрхарта через Атлантику, равно как и за апартаменты на Гауэр-стрит. Доходы полковника оставляли желать лучшего, а дядя, как мне кажется, был сравнительно неплохо обеспечен.
Однако ж, сдается мне, не следует сбрасывать со счетов и другую версию: ее предложил Фостер Деймон, дядин близкий друг. Все студенты и коллеги обожали дядю за сдержанное чувство юмора, даже с Марком Твеном зачастую сравнивали. На этом сходство не заканчивается: дядя, подобно Твену, смотрел на род человеческий с глубоким пессимизмом.
Я хорошо знал дядю в последние годы его жизни и часто с ним виделся, в том числе и незадолго до его гибели. Ему было хорошо известно, что я не верю в его россказни о «ллойгор» и считаю Эрхарта шарлатаном. Фанатик, несомненно, попытался бы меня переубедить, а не преуспев, вероятно, перестал бы со мной разговаривать. Но дядя относился ко мне с неизменным добродушием, и мы с матерью частенько подмечали, что при взгляде на меня в глазах у него вспыхивают озорные искорки. Уж не поздравлял ли он себя с тем, что его практичный племянник ни за что не купится на тщательно продуманный розыгрыш?
Мне хотелось бы в это верить. Ибо дядя был человеком достойным и честным, и все бессчетные друзья искренне его оплакивают.
Джулиан Ф. Лэнг, 1969 г.
Джоанна Расс [133]
«Моя ладья»
Милти, а какой у меня для тебя сюжетец есть!
Нет-нет, ты садись. Угощайся: вот сливочный сыр, вот бублик. Я тебе ручаюсь: из этой истории первоклассный фильмец выйдет, я уж и за сценарий засел. Малозатратный, ролей — раз-два и обчелся; как раз то, что нужно! Смотри сюда: в общем, все начинается с полоумной девицы, лет семнадцати, типа, такая побродяжка, вся не от мира сего, сечешь? Типа, пережила какой-то страшный шок. Живет в обшарпанной меблирашке в трущобах, сама странноватая такая, вроде как в фэнтези, — длинные светлые волосы, и, например, босиком ходит, в крашенных вручную платьях из старых простыней, и вот один такой бухгалтер случайно столкнулся с ней в Центральном парке и втюрился по уши — она ему кажется не то дриадой, не то духом каким.
133
Рассказ впервые опубликован в журнале «Фэнтези и научная фантастика» («Fantasy and Science Fiction») в 1976 г.
Ну ладно, ладно. Дешевка, согласен. За ланч я заплачу. Сделаем вид, что ты никакой не мой агент, о’кей? И не говори мне, что это уже пройденный этап, я знаю, что пройденный; дело в том, что…
Милти, мне позарез нужно выговориться. Да я и сам вижу, что идея неважнецкая, знаю, и вовсе я ни над каким сценарием не работаю, но что прикажете делать в выходные накануне Дня поминовения, [134] ежели все тебя бросили и усвистели за город?
Мне позарез нужно выговориться.
134
День поминовения погибших в войнах — официальный выходной день в США; отмечается в четвертый понедельник мая.
Ладно, извини, больше не буду. Да не выделываюсь я! Черт, я ж не нарочно повторяюсь, просто я впадаю в такой тон, когда нервы ни к черту; сам знаешь, как оно бывает. Да ты и сам такой. Хочу вот рассказать тебе одну историю — и не для сценария. Это на самом деле случилось со мной в старших классах школы в 1952 году — и я
О’кей.
Значит, на дворе 1952 год стоял. Я как раз в старшем классе учился, в школе на Острове — школа была государственная, но вся из себя пижонская, развесистый театрально-постановочный проект, то-се. Расовая интеграция тогда только начиналась, ну знаешь, начало пятидесятых, сплошной либерализм, куда ни плюнь; все похлопывают друг друга по плечу, потому что в нашу школу пятерых чернокожих ребятишек приняли. Целых пятерых, прикинь, из восьмисот! И ждут, что Боженька того и гляди лично явится из Флэтбуша [135] и всем раздаст по здоровенному золотому нимбу.
135
Флэтбуш — община в составе Бруклина, одного из районов Нью-Йорка.
Как бы то ни было, наш драмкружок интеграция тоже настигла — в лице маленькой пятнадцатилетней негритяночки именем Сисси Джексон, молодого дарования, типа. Из того первого дня весеннего семестра запомнилось мне только одно — я впервые в жизни увидел негритянку с прической «афро», только мы тогда не знали, что это вообще такое: смотрелось, надо сказать, чудн о, точно она только-только из больницы выписалась или вроде того.
К слову сказать, так оно и было. А ты знаешь, что Малькольм Икс [136] еще четырехлетним ребенком своими глазами видел, как белые убили его отца, — и это сделало из него борца не на жизнь, а на смерть? Так вот, отца Сисси застрелили на ее глазах, когда она была совсем маленькой — об этом мы позже узнали, — вот только борца из нее не получилось. Она лишь стала бояться всего на свете — замыкалась в себе и неделями ни с кем не разговаривала. Иногда настолько выпадала из действительности, что ее в психушку увозили; и, уж разумеется, не прошло и двух дней, как вся школа только об этом и судачила. Да по ней и так все было видно: в школьном театре — а, Милти, у средних школ на Острове деньги водились в большом количестве, тут уж ты мне поверь! — она все, бывало, норовила спрятаться на последнем ряду, ни дать ни взять испуганный крольчонок. Росту в ней было — четыре фута одиннадцать дюймов, а весу — от силы восемьдесят пять фунтов, [137] и то если в воду обмакнуть. Может, поэтому борца из нее и не вышло. Черт, да не в росте дело! Она всех боялась до дрожи. И проблема черных и белых тут вообще ни при чем: я как-то раз приметил ее в уголке с одним из чернокожих учеников: весь из себя положительный такой мальчик, воспитанный, в костюмчике, в белой рубашке, при галстуке, с новехоньким портфелем, все как полагается, — и увещевал ее так, как будто речь шла о жизни и смерти. Да что там — умолял, даже плакал. А она только вжималась в угол, точно надеялась вообще исчезнуть, да головой мотала: нет, нет, нет! Говорила она не иначе как шепотом — кроме как на сцене, а иногда даже и там. В течение первой недели она четырежды забывала свои реплики — просто стояла на месте с остекленевшим взглядом, готовая провалиться сквозь землю, — а пару раз просто выходила из мизансцены, как будто пьеса уже закончилась, — прямо посреди репетиции.
136
Малькольм Икс (1925–1965; настоящая фамилия — Литтл) — негритянский лидер, борец за права темнокожих; принял мусульманство, выступал за «черный сепаратизм».
137
Примерно полтора метра и сорок килограммов. — Примеч. перев.
И вот мы с Алом Копполино ничего лучше не придумали, как пойти к директору. Я всегда думал, что у Алана у самого не все дома, — не забывай, Милти, это 1952 год! — потому что он запоем читал всякую бредятину — «Культ Ктулху», «Зов Дагона», «Жуткое племя Ленга» — да-да, помню я эту киношку по Г. Ф. Лавкрафту, за которую ты слупил десять процентов и в Голливуде, и на телевидении, и за повторные показы, — но много ли мы тогда понимали? В те времена на вечеринках мы распалялись, всего-то-навсего потанцевав щека к щеке; девочки носили носочки и нижние юбочки, чтобы верхняя юбка пышнее лежала; а если ты приходил в школу в безрукавке, ну что ж, о’кей — в Центральной процветало свободомыслие, — но только, пожалуйста, чтобы гладкая, без рисунка. Однако ж я знал, что мозгов Алу не занимать, так что предоставил говорить ему, а сам только кивал при каждом удобном случае. В ту пору я был ноль без палочки.