Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

Панова Алла Георгиевна

— Каков уж есть! — зло проговорил Кузьма и от­вернулся от собеседника.

— Что ж, дело хозяйское, я-то другого себе найду, а вот ты, убогий, смотри не прогадай, — спокойно ска­зал Остап, поднимаясь с поваленного трухлявого дере­ва. Уже отойдя немного, оглянулся и как-то горько за­метил: — Пироги-то с неба не всегда падают.

— На мой век хватит, — вдогонку крикнул Кузьма и пробурчал тихо: — Благодетель нашелся.

Однако Кузьма ошибся, «пироги» очень скоро за­кончились. Из неведомых земель нагрянули орды, о зверствах которых ранее до стольного города только слухи страшные доносились. Как обычно, все надея­лись, что минует Киев злая участь других княжеств, и, как бывало не раз, радужные надежды не оправдались.

Некому стало подавать милостыню, кругом разру­ха и нужда, на всех общее горе — везде

смерть и разо­рение. Обезлюдело некогда могущественное княжест­во: кто в битве погиб, кого в полон татарин увел. Но Кузьма избежал и смерти, и полона. Поскитавшись в окрестностях разоренной столицы, поняв, что щед­рых подачек теперь ждать не приходится, он решил вернуться в родные края.

Шел, спешил, а пришел — и чуть не заплакал от до­сады. На месте села над почерневшим от осенних дож­дей бурьяном торчали обгоревшие стены и остатки печных труб. Как он знал, мать давно — еще до наше­ствия — где-то сгинула. Правда, ее судьба его не волно­вала, болью отозвалось лишь то, что на месте родитель­ского дома осталась только покосившаяся печь, кото­рой так и не довелось вдоволь попотчевать непутевых хозяев щами да пирогами. Он заночевал среди разва­лин, днем обошел все село, разыскивая, чем бы можно поживиться, и, не найдя ничего стоящего, следующим пасмурным утром отправился, куда глаза глядят. Он плутал по дорогам, пока однажды под вечер не натк­нулся на спрятавшиеся на краю леса постройки, в ко­торых обитало немногочисленное семейство бортника.

Угрюмый чернобородый бортник, похожий на мед­ведя, давно жил в глуши с женой и дочкой–подростком. Он и раньше-то никому не доверял, из своего мед­вежьего угла выбирался лишь затем, чтобы отвезти на торг то, что смог взять у пчел, обменять воск и мед на нужные вещи, а после того, как где-то под Киевом по­гиб его старший сын, бортник и вовсе замкнулся, ста­раясь реже оставлять свой дом. Однако оборванный, исхудавший юноша чем-то привлек сурового мужика.

Кузьму приютили, накормили. Он прожил у этих людей несколько дней, помогая им по хозяйству, раз­влекая их рассказами о богатствах Киева, о своем жи­тье–бытье и о том, что ему довелось увидеть во время его долгих странствий. Как-то за скромной вечерней трапезой бортник, хмуро глядя на Кузьму, предложил ему остаться у него, чтобы вместе работать в лесу. Юноша почти мгновенно согласился, со слезами на глазах благодарил за приют.

— Вот и ладно, — сказала хозяйка, тихая высокая женщина, и, дотронувшись краем темного платка до уголка глаза, положила руку на головку дочери и про­шептала, потупив взгляд: — За сына, Кузя, будешь.

Недолго, однако, Кузя жил у бортника. Еле–еле дождался он тепла и уже твердо знал, что уйдет от дав­ших ему кров людей не с пустыми руками, поскольку успел проведать, где хранят супруги нажитые за дол­гие годы ценности, и теперь ждал только удобного мо­мента. Тем временем и хозяин тоже пригляделся к но­вому члену семьи, понял, что он за человек. Хоть зи­мой работы было мало — борти новые подготовить, дров наколоть, воды наносить, скотину накормить — вот почти и все, но и этого Кузьме казалось слишком много. Как мог он отлынивал от любой работы или де­лал ее так, что уж лучше бы и не брался. Открытие не радовало, и однажды утром, когда радостное весеннее солнышко проникло через волоковое оконце в простор­ную чистую горницу, хозяин решил серьезно погово­рить с Кузьмой, наставить его на путь истинный, что­бы помочь взяться за ум.

Слово за слово — и мирный разговор быстро пере­рос в перебранку, а потом и вовсе обычно спокойный и миролюбивый хозяин указал Кузьме на дверь. Тот не ожидал такого поворота событий, поначалу опешил, смотрел исподлобья, в бессильной злобе сжимая кула­ки, а когда, отступив назад, задел оставленный у двер­ного косяка топор, решение принял сразу. Хозяин, ус­тавший от трудного неприятного разговора, тяжело опустился на лавку у стены и отвернулся, чтобы не ви­деть, как покидает его дом человек, вызывавший те­перь одно лишь отвращение. Кузьма же в этот момент быстро нагнулся, схватил топор и кинулся на бортни­ка, который повернул голову навстречу легким шагам и успел только увидеть, как блеснул в руке убийцы тя­желый колун.

Кузьма с презрением наблюдал, как мертвое груз­ное тело с шумом упало с лавки, заливая широкие по­ловицы кровью, и уже собрался кинуться к заветному

сундучку, припрятанному в темном погребе, как ощу­тил на себе чей-то взгляд. Он обернулся.

У занавески, отгораживавшей от горницы угол за печкой, где спала дочка бортника, стояла хозяйка. Широко раскрытые ее глаза будто остекленели, боль­шими ладонями она прикрыла рот, распахнутый в без­молвном крике, словно пытаясь удержать этот крик ужаса в себе. Кузьма, не раздумывая, шагнул вперед. Улыбаясь, он приближался к своей новой жертве, ко­торая, понимая, какая участь ждет ее, была не в состо­янии сдвинуться с места. Женщина только вскинула руки, пытаясь загородиться от удара. Он ударил ее не­сколько раз, уже упавшую, прислушиваясь к хрусту разрубаемых костей, потом, оторвавшись от этого за­нятия, поспешно откинул занавеску и оглядел укром­ный уголок, но девчонки там не оказалось.

Поигрывая топором, он спокойно посмотрел по сто­ронам, потом нагнулся к телу хозяйки, которая едва ли не с первого дня называла его сынком. Дрожащими от нервного возбуждения пальцами он осторожно снял с ее залитой кровью шеи ожерелье, поднял безжизнен­ную руку и стянул с запястья тонкие витые обручья, попытался снять широкий перстень.

Его Кузька давно приметил и всякий раз, когда проворные женские руки накрывали стол для трапезы, разглядывал с нескрываемым интересом затейливый рисунок, украшавший перстень. Однажды, заметив этот внимательный взгляд, хозяйка, кивнув в сторону мужа, не без гордости сказала: «Подарок его первый».

Перстень все никак не слезал с быстро побелевшего холодного пальца, и Кузьма уже потянулся к лежаще­му рядом топору, но едва взялся за топорище, как пер­стень, будто живой, легко соскользнул в испачканную кровью Кузькину ладонь. «Ишь, каков упрямец! Испу­гался, что с пальцем оттяпаю, сразу сам слез!» — до­вольно усмехнулся Кузьма, вытер перстень о подол хо­зяйкиной поневы [50] и напялил его на свой палец.

За спиной скрипнула дверь. Он обернулся и увидел девчонку. Стоя на пороге, она безмолвно смотрела на лежащее в темной луже тело отца, судорожно прижи­мая к груди рыжего кота, который в испуге пытался вскарабкаться ей на плечо. Кузьма криво улыбнулся и сделал шаг к ней. Она только теперь заметила его, а за ним — безжизненное тело матери, в ужасе отвер­нулась, но, почувствовав, как приближается к ней этот страшный человек, очнулась и бросилась из горницы наружу. Кузьма не спешил: был уверен, что девчонке от него далеко не уйти. Выйдя на крыльцо, он углядел, как у хлева мелькнул подол ее светлой рубахи, и враз­валочку направился в ту сторону.

50

Понева — юбка, сшитая из трех полотнищ и запахива­ющаяся вокруг фигуры.

Широко распахнув ворота хлева, он мельком гля­нул по сторонам: за дощатой перегородкой толкались овцы, шумно дышала недавно подоенная хозяйкой ко­рова, справа, косясь на вошедшего, переступала с ноги на ногу гнедая лошадь, на которой хозяин собирался в полдень ехать в лес. Кузьма, почти не раздумывая, направился к дальнему углу, куда из распахнутых на­стежь ворот едва проникал свет. Там из-под слежавше­гося за долгую зиму сена предательски выбился край девчоночьей рубахи.

«Глупая, — подумал Кузьма, облизывая пересох­шие губы, — нашла, где прятаться. Теперь уж ей не уйти. Да и куда она может податься».

Девчонка словно поняла, что ей не удалось спря­таться от убийцы. Она поднялась на ноги и, заложив одну руку за спину, а другой прикрывая ворот рубахи, вжалась спиной в бревенчатую стену. Дрожа всем те­лом, безмолвно ожидала своей участи.

Ее враг приближался медленно. Он будто оттягивал тот сладостный миг, когда овладеет молодым, еще не успевшим сформироваться телом, и в предвкушении этого молча улыбался. А она уже чувствовала его теп­ло и тяжелый запах.

Враг был уже совсем рядом, и девчонка, неожидан­но оттолкнувшись от стены, резко взмахнула рукой. Мелькнул серп перед не успевшим ничего понять Кузь­мой, который вдруг ощутил невыносимую боль, мгно­венно пронзившую глаз, а затем щеку. Он заорал, ин­стинктивно пытаясь успокоить боль, приложил к лицу ладонь, и тут же заорал еще сильнее, ощутив, как меж­ду пальцами сочится липкое горячее месиво.