Михаил Кузмин
Шрифт:
Еще раз подтверждаю свои слова надолго, т. е. вплоть до нового распоряжения.
Посылаю Вам при сем 50 рублей. Твердо рассчитываю получить всю сумму 12-го. Иначе страшно подведете. Постараюсь получить билет на «Ваньку Ключника» [783] . Надеюсь Вас встретить, хотя бы без С. С. [784]
Ваш
783
«Ванька-Ключник и паж Жеан» — пьеса Ф. Сологуба, поставленная Н. Н. Евреиновым в театре на Офицерской. См. письмо 64, примеч. 1 (в файле — примечание № 785 — верст.).
784
С.С. — Позняков (см. примеч. 1 к письму 56 [в файле — примечание № 771 — верст.]).
простите, что сам не заехал. Сегодня, вероятно, будем на «Ваньке Ключнике», если С.С. свободен [785] . Не знаю, выберусь ли и куда из гостиницы при полной убитости новою сложностью. По правде сказать, не очень-то я верю в непричастность самого Сережи ко всей этой истории. Вчера просидел вечер у Блока [786] . Попрошусь переехать до 19 (время окончательного переезда ко мне С.С.) к Ме<й>ерхольду, Тамамшевым, Ремизовым — (что я знаю?), а то в комнате у чужих теперь я прямо повешусь [787] .
Как
Ваш
785
См. в дневнике за это число: «Купил билеты на „Ваньку“, крест. <…> Сережа очень опоздал, прямо стал говорить, что я его меньше люблю, раздражаю и т. п. На пьесе было тесно и далеко сидеть. Нам не понравилось, хотя играли хорошо и успех имела».
786
См. в дневнике за 7 января: «Вечером <Позняков> не пришел, я поехал к Ремизовым, но их не было дома, а я отправился к Блоку, где и просидел вечер, слушая и читая стихи».
787
В это время Кузмин находился в отчаянном финансовом положении, что обостряло и без того сложные отношения его с С. С. Позняковым. См. запись в дневнике, фиксирующую события 11–23 января: «Эти две недели будто 20, будто 200 лет прожито, и я то вверх влекусь надеждой и обещаниями, то стремлюсь вниз головой в пучину. Сережа поклялся на моем кресте, что к 20-му все устроится и он переедет ко мне. Все сижу в гостинице. Сомов пишет портрет. У Тамамшевых был маскарад, Сережа ухаживал сломя голову за Настей <А. Н. Чеботаревской>, я ревновал и вел себя невозможно <…> Сережа объявил, что 20-го он не может переехать. Клятва вздор, он дал ее ложно. Потом объявил, что не любит меня. Я хотел отравиться, конечно, не сделал этого, конечно, примирюсь со всем, что он захочет, конечно, он будет изменять, м<ожет> б<ыть>, женится — я все приму: я трус и раб, но люблю его больше Богородицы. Я болен, три раза кашлял с кровью, жар, ломота. Внешне все по-старому, были в театре, в Царском, у Ремизовых, на философск<ом> собрании; я начинаю заниматься, сижу без денег, как устроюсь, не знаю, — не все ли равно».
Простите, милый друг, задержку. Я ездил в Москву и приехал только сегодня [788] . Надеюсь, что все благополучно и Вы не слишком подведены. Воображаю, что Вы обо мне думали, но я не вконец мошенник. Очень жду Вас, чтобы видеть, что Вы не сердитесь. Благодарю Вас и С. П. [789]
Ваш
788
См. в уже цитировавшейся записи за 11–23 января: «Через день повестка из суда. Поскакал без вещей в Москву, Сережа провожал меня, слегка печальный, бесконечно милый, в фуражке. В Москве холод, все милое, дело почти устроил, запродав свою душу „Скорпиону“, но пока это устраивалось, чего только не передумал, и лицо, глаза милого Сережи меня останавливали от безумств. Не видеть его, да лучше быть собакой, калекой, брюсовским рабом, прикованным к ложу, только бы видеть. <…> Вернулся, расплатился». В тот же день, что и Нувелю, Кузмин написал Сомову: «…меня задержали очень неприятные дела, которые теперь к счастью кончены» (ГРМ. Ф. 133. № 232).
789
С.П. — Дягилев.
я так рад, что последний вечер, проведенный в городе, был именно такой, и помню благодарно все, что Вы говорили. Я вскоре напишу Вам и Петру Петровичу, — а покуда будьте другом, сообщите, где, как, с кем и в каком виде видели Вы С. С. Целую.
Ваш
благодарю Вас за дружбу и за утешительные сведения о С. С.
Если Вам вздумается осуществить Вашу «безумную мысль», т. е. приехать в Окуловку, мы будем очень рады [790] . Я вполне понимаю Ваше настроение и очень жалею Вас, но, не зная всего, чем могу помочь? да и возможна ли тут помощь? Вот когда жалко, что искусство не может достаточной быть отдушиной для Вашей печали. Il n’y a que l’art [791] всегда приходит на помощь в таких случаях, хотя я предчувствую, что данный Ваш случай совсем не то, не заурядная измена или невозможность, но вроде того поворота, который всех нас ждет, который при большей взаимности, м<ожет> б<ыть>, представляет один из прекраснейших видов любви, притом без риска измены и ревности. Я говорю о том времени, когда половое стремление (всегда главное, без чего ничто не существует: ни чувство, ни искусство, ни вера: скопец — не может быть художником и священником, он лишен творчества) переходит в потенциальное состояние, уступая первенство нежности, дружбе, руководительству, не простым, но как-то в высшей степени любовным и целомудренным. При искусстве возможна роль музы, Дульцинеи, что я знаю? Это страшно трудно и сурово, несмотря на всю сладость такого отречения. Я уверен, что этот час еще далек от Вас, но предупреждающие удары мы все знаем, и всегда кажется, что это — последний… Ест и бы я был более увлечен Судейкиным, и с его стороны было что-нибудь, кроме детского обмана и комедии, разве не ужасным ударом была бы вся эта история? [792] . И если в будущем моей теперешней любви стоит нечто подобное, то это будет удар если не последний, то предпоследний [793] . Я не знаю, в чем невозможность, ревность etc. у Вас. Любит ли он другого, глух ли к такой любви вообще, глух ли к Вам, не любя другого? Это все надо знать, и чего Вы хотите? и чего достигнуть Вы не можете надеяться? Приезжайте, дорогой друг, а пишите во всяком случае.
Я здоров и покоен, но мало работаю. Поклон Сомову и Потемкину. Целую Вас.
790
Нувель в Окуловку, где Кузмин прожил с небольшими перерывами с лета 1908-го до осени 1909 г., не приезжал (см. примеч. к письму 67).
791
Фраза, которая имела в кругу Кузмина особое значение. См. в дневнике 17 августа 1909 г.: «Слава Богу, vita nuova? сколько раз она начиналась. <…> Дома играли Бетховена и Моцарта. Тихо, спокойно. Работать. Il n’y a que l’art, как говорит Бакст после сердечных крушений».
792
Подробнее см. в статье «Автобиографическое начало в раннем творчестве Кузмина».
793
Имеется в виду роман с С. С. Позняковым, завершившийся довольно скоро и без особых последствий.
См. в дневнике Кузмина 1 марта: «Солнце. Письма от милого Сережи и доброго Нувеля. Какая радость. Веселятся они напропалую. Ну и что же: это хорошо».
Спасибо, милый друг, за сочувствие. Писал я Вам в пароксизме отчаяния, когда надо было принять тяжелое решение. Теперь оно принято — и мне как будто легче. Не знаю, надолго ли. Но остроты боли уже нет. Боже мой! Как трудно уничтожать в себе то, что любишь и ценишь больше всего!
Ach! der heiligste von unsem Trieben
Warum quillt’aus ihm die Grimme Pein! [795]
Живу как-то тупо и глупо. Мало куда хожу. Занят парижскими делами, хотя они меня мало интересуют, но все же отвлекают от навязчивых идей. Увы! у меня нет утешения творчеством, как у Вас.
Предстоит, я знаю, долгий период пустоты и угнетенности. Но все же это лучше, нежели эти нестерпимые страдания, которые, наверно, погубили бы меня. И жертва была бы — бессмысленная, никому не нужная.
А так во мне живет еще надежда на renouveau, на возможность снова увидеть прелесть мира и полюбить ее. Ужасно только то, что я убедился в своей слабости, в том, что борьба мне не под силу.
Простите, надоедаю Вам своими иеремиадами. Как Ваше здоровье? С С. С. встречаюсь только на репетициях «Ночных плясок» [796] .
Не приедете ли в Петербург? Здесь Брюсов. Я его не видал [797] . Были как-то у Иванова, где гостит Бердяев [798] . Было уныло и беспросветно. Ах, милый! Боюсь, que je suis un «опустившийся человек».
Пишите.
Любящий Вас
794
Слово, которым в кругу Кузмина, Нувеля, Сомова обозначалось бесплодное умствование.
795
Из стихотворения Гете «Надпись на книге „Страдания юного Вертера“» (за указание благодарим Г. И. Ратгауза).
796
«Ночные пляски» — пьеса Ф. Сологуба, поставленная группой петербургских литераторов.
797
В. Я. Брюсов приезжал в Петербург по делам книгоиздательства «Пантеон» и для свидания с Н. И. Петровской.
798
Николай Александрович Бердяев (1874–1948) — философ, одно время близкий друг Вяч. Иванова, впоследствии с ним разошедшийся. В 1908–1909 гг. испытывал сильное воздействие Мережковских. О его отношениях с Ивановым см. статью: Shishkin Andrej. Le banquet platonicien et soufi `a la «tour» p'etersbourgeoise: Berdjaev et Vjaceslav Ivanov // Cahiers du Monde russe. 1994. Т. XXXV, № 1–2. P. 15–80.
См. в дневнике Кузмина 6 марта: «Письмо от Валечки. Не приедет. Брюсов в Петербурге».
Спасибо. Поздравляю. Целую.
Что ж это Вы застряли?
Неужели Вы сердитесь? Кому же, как не Вам, понять мое состояние? Кому же говорить то, что меня мучает? Быть может, я груб и несправедлив. Ну тогда придите и скажите: «Вы неправы», — и я поверю Вам. А за грубость простите.
Я слишком хорошо знаю, что до сих пор я почти всем обязан Вам. Мне, действительно, очень тяжело без Вас. Ведь я не сделал Вам ничего дурного. Я просто сказал Вам то, что думал. Если я ошибся, тем лучше для Вас, для меня и — главное — для него.
Михаил Алексеевич! Отчего Вы меня оставляете, когда Вы мне необходимы! Неужели мы больше не будем, вместе, говорить о нем?
Любящий Вас
Письмо, очевидно, связано с обоюдной влюбленностью в В. А. Наумова и, если это справедливо, относится к концу 1907-го или началу 1908 г.
Дорогой
Потемкин, Костя, Бакст и я собираемся к Вам завтра вечером. Если Вам неудобно, известите меня каким-нибудь способом.
Ваш
Приложение 1
Пишу из страны, которая причинила бы вам сто смертей. Если выйти из нашего большого дома — терема Билибинского, наполовину отстроенного и покинутого зарвавшимся хозяином и где мы живем вдвоем — и выйти в поле, то увидишь совершенно круглый горизонт, и по всей шири круга — леса, леса, луга и поля… Тишина истинная, и зелень без края, и что-то очень серьезное и растворяющее душу. Словом, сто смертей для Вас, сто жизней для меня. Всякая накипь растворяется; и сосредоточивается какой-то экстракт новых сил и неумолимости.
Работается cosi-cosi. Не к месту напряжение. Это жалко, но, надеюсь, восстановится <?>. Зато плаваю каждое утро по двадцати минут. Постоянно куда-то тянет уходить, бродить или на лодке катать Вячеслава между сонными травами пруда: тогда он начинает жарко мечтать об Италии и о том, чтобы нам туда сбежать, в Рим или на море, надолго, на годы. И заражает мою патриотическую душу.
Литература далека, и все, что казалось чем-то, — стаяло в ничто, т. е. все сплетни и канканы кружков. В<ячесла>в пишет «Прометея» [799] , я тоже драму [800] , и страшно мешаем друг другу, каждый говорит о своем, т<ак> что я даже пока бросила свое. Приехала моя дочь Вера [801] , и это очень хорошо. Часто думается о Вас, дорогих и близких irrevocablement. Прочитайте мое письмо (хотя оно совершенно бестолково, ибо я не могу больше совсем писать писем, и Вам пишу первому) Сомову и поцелуйте его. Антиною давно написала бы, но адрес мне сомнителен: не сбежал ли он в Петерб<ург>: о нем что-то писали по поводу вечера в Териоках [802] . Очень нежно ему кланяюсь. Мы получили два его письма [803] . Мы, конечно, в отчаяньи от уродства, совершенного несчастными «Белыми ночами» [804] . Скажите ему, что я читала всего «Осла» Мейерхольду и он уверял, что он непременно должен пойти у него в этом сезоне, если только не воспротивится Вера Федоровна [805] . Я очень была счастлива слышать, что он пишет музыку [806] . Если он хочет, то на днях могу выслать ему копию всего конца. Дорогой мой, если он не с вами, — перешлите ему это письмо. Оно немножко коллективно Гафисское, хотя друзья все трое найдут его не соблазнительным и нам не позавидуют! Мы в таком одиночестве, что оба вспоминаем итальянское изгнание и даже потянуло повторить… Дорогой, прошу о строчке: что делаете? что чувствуете? Renouveau ли Вы? На высоте ли себя? Что они — Аладин и Антиной? Помните ли нас? Осуждаете ли? И если совсем не трудно, — пришлите 6-й № «Весов»: у нас его не имелось. Придется в нем попачкатьсяРечь идет о многочисленных статьях, направленных против Вяч. Иванова и «петербуржцев».}. Адр<ес>: Ст. Любавичи, Могил<евской> губ<ернии>, им<ение> Загорье. У Вяч<есла>ва разболелись зубы, и потому отсылаю письмо, не дожидаясь его, а то очень задержу: он еще хуже моего на письма.
799
«Прометей» — трагедия Вяч. Иванова. Достоверно известно, что начал писаться он еще в 1906 г., однако закончен лишь к концу 1914-го и впервые напечатан в 1915 г.
800
По всей видимости, имеется в виду неопубликованная драма «Колокол».
801
Вера Константиновна Шварсалон (1890–1920), дочь Зиновьевой-Аннибал от первого брака, впоследствии третья жена Вяч. Иванова.
802
См. письмо 45, примеч. 14 (в файле — примечание № 714 — верст.).
803
См. письмо 42, примеч. 7 (в файле — примечание № 680 — верст.).
804
См. письмо 41.
805
Вера Федоровна — Коммиссаржевская. О намерении Мейерхольда ставить «Певучего осла» см. в его письме Ф. Ф. Коммиссаржевскому: «Там же <в „Белых ночах“. — Н. Б.> найдете пьесу Зиновьевой-Аннибал. Она читала мне ее всю (в альманахе помещен только первый акт). Я бы поставил и эту пьесу» (Мейерхольд В. Э. Переписка. С. 103). Отклик Коммиссаржевской см.: Вера Федоровна Комиссаржевская. М., 1964. С. 164–165.
806
См. в дневнике 22 апреля: «Л<идия> Дм<итриевна> мне сказала, что судьба ее „Осла“ в моих руках; я так испугался, что это насчет денег, что, когда узнал, что дело в музыке к ее пьесе, сейчас же согласился». Музыки, впрочем, он так и не написал (см. письмо 50).
Не удивляйтесь и не сердитесь, что я теперь только отвечаю на Ваше письмо. Дело в том, что я на днях только его прочел, вернувшись из Москвы, где мне пришлось прожить более 2-х недель. Пересылаю его Антиною. Аладина же я давно не видал и увижу только на будущей неделе.
В Москве встречался с Брюсовым и Белым [807] . Защищал Петербуржцев от нападок Москвичей. Особенно попадается Блоку ну и, конечно, Чулкову. Статья Вячеслава Ив<ановича> в «Руне» вызвала почему-то страшный гнев Эллиса [808] . Почему? я так и не мог понять. В конце концов, единственный петербуржец, пользующийся московскою благосклонностью — это Кузмин, защищаемый даже от Антона Крайнего, и еще Ремизов.
О «мистическом анархизме» иначе как с пеною у рта не говорят. В общем, впечатление такое, что Петербург с Москвою никогда не уживутся. Das ist der alte Streit…
По слухам, «Перевал» и «Руно» доживают последние дни. Останутся одни «Весы». Не пора ли Петербургу иметь свой журнал? Встретил здесь неисправимого эсдека и англомана Эничкова и, к ужасу, узнал, что он собирается издавать журнал вместе с Вяч<еславом> Ив<ановичем>. Неужели возможно такое противоестественное сочетание?
Что касается самого Renouveau, должен Вам признаться, что за последнее время он сильно сдал. Во-первых, у него появился артрит. Для Петрония это еще ничего, но с Renouveau уже как-то не вяжется. Во-вторых… но тут придется говорить и в-третьих, и в-четвертых, а потому умолкаю.
Скоро ли собираетесь сюда? Боюсь, что на лоне природы Вы обратились в таких Naturmenchen, что не признаете и не захотите понять такие naturae denaturatae, как мы. Heu! me miserum!
Обнимаю дорогого Вяч. Ивановича. Приезжайте скорее, а то еще в Италию удерете. Это будет слишком жестоко.
Душевно Ваш
807
В не дошедшем до нас письме А. Белого к З. Н. Гиппиус было рассказано об этой встрече, на что она отвечала: «Нувель был весной в Париже и говорил, как граммофон, те же фразы, что и вам».
808
Имеется в виду статья Иванова «О веселом ремесле и умном веселии» (Золотое руно. 1907. № 5).