Михаил Кузмин
Шрифт:
Дорогой
я не уехал и в самом ближайшем будущем не собираюсь, проводив своего друга вчера [512] . Я непременно с крайним удовольствием в понедельник повидаю Вас и Сомова, дневник захвачу, хотя боюсь, чтоб это не было нехорошо. Но, вероятно, Сомов будет последним искушением читать свой дневник [513] . Конечно, я несколько расстроен отъездом Броскина, но думаю, что к понедельнику скорее приободрюсь, чем обратно [514] .
Весь Ваш
512
Речь идет об отъезде знакомого Кузмина по старообрядческой среде Александра Михайловича Броскина. Реальных данных о нем мы не имеем, однако почти полное совпадение известных из дневника сведений с текстом романа «Нежный Иосиф», где один из персонажей назван Сашей Броскиным, позволяет думать, что описанная в романе его биография имеет немало сходства с действительной: «Москвич, веселым и расторопным мальчиком поступил он к купцу Жолтикову, торговавшему древними иконами и всяческой другой стариной. Вдовый хозяин, женившийся второй раз, седым уже, на молодой женщине, брал в свои дальние поездки за стариной пригожего Сашу, и вскоре тот сделался почти главным помощником, не считая косого Зыкова, старшего приказчика <…> Даже когда старик Жолтиков умер и молодая вдова вышла за Зыкова, Броскин продолжал служить у них по старой памяти, пока дело, поднятое родственниками покойного, не заставило его оставить темную лавку с древностями. Молодая Зыкова оправдалась в отравлении мужа и мирно заторговала с новым супругом, но Саша, бывший главным свидетелем на суде, был уволен. Он тотчас женился на Марье Ильиничне (в действительности ее звали Александрой Ильиничной. — Н.Б.), отдававшей комнаты не строгим девицам и состоявшей их руководительницею, переехал в это тихое пристанище, продолжая, уже на свой страх, торговлю вразнос иконами по знакомым». 20 апреля 1906 г. Броскин, в которого Кузмин был влюблен, уехал с женою в провинцию, куда вместе с ним предполагал отправиться и Кузмин, однако в последний момент сдал билет. Письмо от Броскина с приглашением приехать к ним сохранилось: «Много уважаемый Михаил Алексеевич по получении нашего письма просим вас приезжайте пожалуста к нам в Гости поскорее будем ждать с нитерпением, а новой дорогой нам не понравилось я вам советую ехать через Рыбинск. Устроились мы очень хорошо и будем вас ждать с нетерпением у нас очень весело. Известный вам Александр Броский» (РГАЛИ. Ф. 232. Оп.1. Ед. хр.128. Особенности орфографии и пунктуации подлинника сохранены).
513
См. в дневниковой записи Кузмина от 21 апреля: «В согласии читать свой дневник есть какое-то бесстыдство». Однако чтения дневника продолжались на протяжении многих лет, а в начале двадцатых годов Кузмин даже предпринял попытку напечатать его.
514
Встреча
Только что получил известие от Сомова, с просьбою Вам его передать, что Hafiz-Schenke у Ивановых откладывается с субботы на ближайший вторник [515] . В среду я к Ивановым не попал, а потому и за Вами не мог зайти, о чем жестоко скорбел [516] . Надеюсь, вы согласитесь, чтобы я зашел за Вами во вторник; если не удастся увидеться раньше, — зайду и, в крайнем случае, прибегну к силе, т. е. в том случае, если Вы найдете нужным сопротивляться. Ваше присутствие прямо необходимо [517] . Дружески жму Вашу руку.
515
См. в цитированной уже записи от 24 апреля: «Hafiz-Schenken предполагается в субботу, гостей 8 чел., но, к сожалению, с дамами и без Schenken».
516
Описание среды 26 апреля см. в дневниковой записи Кузмина, процитированной выше, на с. 70 (в файле — глава «Петербургские гафизиты», со слов: «…Во время „среды“ в ночь с 25 на 26 апреля…» — прим. верст.).
517
Описание первой «вечери Гафиза» также см. выше, на с. 71 (в файле — глава «Петербургские гафизиты», со слов: «…Первое собрание действительно состоялось во вторник 2 мая 1906 года…» — прим. верст.).
Не забудьте, мой милый и драгоценнейший Михаил Алексеевич, что я жду Вас завтра вечером, если возможно, — не позже 9-ти.
Весь Ваш
как жалко, что понедельник расстроился [519] , тем более, что если не в среду (на которую у меня уже есть билет, что, впрочем, по опыту знаю, ни к чему не обязывает), то в самом начале 20-х чисел я уеду [520] . Я так огорчен и этим, и нездоровьем драгоценного Вячеслава Ив<ановича>, что даже впал в тоску. Когда мы все увидимся? Я хочу с Вами посоветоваться. Брюсов на днях писал Верховскому, что мои вещи будут напечатаны в июльской или, самое позднее, в августовской книжке [521] . Теперь мне присылают из «Весов» желание присоединить одно стихотворение с музыкой для «Весов», чтобы воспроизвести факсимиле фототипией. Просят ответ [522] . Если это все, что выйдет из планов Феофилактова, то это очень грустно; или это помимо [523] ? Можно ли в официальном ответе (писал мне секретарь «В<есов>» Ликиардопуло) говорить об предполагаемом издании нот как о вещи решенной [524] ? Если помещать не из тех, что выбраны, то какое? из первой серии нельзя, т. к. слова не посланы для печати. Как бы нам скоро увидеться?
Если кого увидите, передайте мой сердечный привет.
Весь Ваш
518
См. в дневнике за 11 мая: «Утром получил известие от Нувель, что он меня ждет сегодня вечером; мне казалось, что он мне ничего не говорил в понедельник. <…> Нувель не было дома, я стал просматривать „Mercure musical“. Там интересно о старой итальянской музыке. Чтение дневника вызвало у В<альтера> Ф<едоровича> замечание, что я пишу менее ярко, чем покуда я не читал, но мне кажется, что это неправда, что такое впечатление оттого, что многое читалось вместе, а не кусочками. Я даже не знаю, почему меня это задело, я редко бывал в таком разложенном состоянии, как теперь. Был Сомов и Бакст; много спорили о Hafiz’e вчера; говорят, было скучно. Бакст все-таки предлагает некоторую ритуальность и символичность».
519
См. в дневнике Кузмина от 11 мая: «От Диотимы <Л. Д. Зиновьевой-Аннибал. — Н.Б.> отказ Гафиза». Очевидно, речь идет об отмене собрания, планировавшегося на понедельник 15 мая.
520
Речь идет об отъезде Кузмина вместе с семьей сестры В. А. Мошковой на лето в Васильсурск. Отъезд семьи состоялся действительно 17 мая, но Кузмин, как и предполагал, в тот день не уехал.
521
Верховский Юрий Никандрович (1878–1956) — поэт и литературовед, близкий друг Кузмина, особенно в эти годы. Письмо, о котором идет здесь речь, нам не известно. Кузмин был у Верховских 12 и 13 мая.
522
Речь идет о публикации стихотворений из цикла «Александрийские песни» (Весы. 1906. № 7). См. в дневнике 11 мая: «Из „Весов“ просьба прислать музыку одного романса для помещения фототипией. Если это все, что выйдет из наших планов, то это очень печально. Если же помимо, то лестно и шикарно». План этот осуществлен не был.
523
О планах Феофилактова см. в дневнике Кузмина от 23 февраля 1906 г.: «Да, Нувель говорил, что молодые московские художники: Феофилактов, Кузнецов, Милиоти, Сапунов, пришли в дикий восторг от моей музыки и Феофил<актов> находит возможным уговорить Полякова <владельца издательства „Скорпион“. — Н.Б.> издать ноты с его, Феофил<актова>, виньетками».
524
О М. Ф. Ликиардопуло см. в публикации его писем к Кузмину. Имеющееся здесь в виду письмо его к Кузмину нам не известно.
525
О событиях, последовавших в результате этого письма, см. запись Кузмина в дневнике 15 мая: «…я не зашел; от Нувель записка, что он с Сомовым будут у меня сегодня, я был ужасно осчастливлен этим <…> Приехали Сомов и Нувель, об „Весах“ советуют отказать <…> Сомов опять пел „Consolati“, эта ария положительно мне кажется роковою, чем-то пророческим. Читали 2 сказки из „1001 ночи“, досидели до света». 16 мая Кузмин, Сомов и Нувель вместе были у выздоровевшего Вяч. Иванова.
Эта отсрочка Гафиза прямо для Ваших ужасных штанов!
мне бы не хотелось, чтобы Вы даже в шутку подумали, что я не желаю вас без К.А. [526] ; Вы же знаете, какая это неправда. Я вас обоих одинаково люблю, хотя `a force d’en parler и может выйти иначе. И я Вас непременно жду в пятницу; только я буду совершенно один (даже без Сережи [527] , уезжающего в Петергоф); если Вы боитесь скуки, я мог бы позвать Каратыгина, что ли?
Ваш
526
К.А. — Сомов. Содержание письма, как и ответа Нувеля на него (см. письмо 14), по всей видимости, связано с вечером у Ивановых 16 мая, о котором Кузмин записал: «Сережа в восторге, получив ответ из „Руна“, куда посылал своего „Колдуна“. Это, конечно, отлично, что первый шаг именно здесь. Нувель предложил и ему идти навестить Вяч<еслава> Ив<ановича>. Там уже был Сомов. Диотима сейчас же попросила Сережу сходить за хлебом; было очень уютно и почему-то весело <…> Сережа читал свой рассказ и стихи. Нашли, что он моей школы и что это симптом моей старости. Много разговоров вызвал рассказ Лид<ии> Дм<итриевны> „33 урода“, полнейшего романтизма и написанный по-дамски <…> Сомов стал пьянеть, но был еще мил, перешли на французский, потом на итальянский, потом на английский. <Ал. Н.> Чеботаревскую носили на руках и клали на колени. Под флейты я с Нувелем плясали, потом я один, все целовались. Мне стало вдруг скучно, что я никого здесь не люблю (так особенно не влюблен), и, главное, меня никто не любит, и что я какой-то лишний соглядатай. Я вышел в комнату с зеркалом и прислонился к стене с флейтой в руках, в красной бархатной рубашке <…> Сомов свободен, помимо Гафиза, только на будущей неделе».
527
Сережа — Сергей Абрамович Ауслендер (1886 или 1888–1943), племянник Кузмина, известный впоследствии писатель, только начинавший свою литературную деятельность.
Я верю Вам, дорогой Михаил Алексеевич, и, разумеется, только шутил или, скорее, кокетничал. Но я не понимаю, на что Вам нужен Каратыгин. Вяч<еслав> Гавр<илович> премилый человек, но в данном случае эта combinaison `a trois, признаюсь, не особенно меня прельщает. Отчего Вы прибегаете к угрозе, говоря, что «`a force d’en parler может выйти иначе»? И потом, что значит «иначе»? Ведь Вы знаете, мне не может быть скучно с Вами и, мне кажется, Вы придумали Каратыгина, чтобы Вам не скучать со мною. Надеюсь, Вы на деле опровергнете эту последнюю инсинуацию [528] .
Ваш
528
Получение письма отмечено в дневнике: «Нувель пишет на мое 2 предложение пригласить Каратыгина, что если я стою за combinaison `a trois, лучше уж позвать Гришу; какие глупости!» Встреча Кузмина с Нувелем и Сомовым действительно состоялась в пятницу 19 мая и так описана в дневнике: «Нувель пришел совершенно неожиданно с Сомовым. Я был тем более рад, что это было нежданно. Время провели по как будто установившейся программе, мне было очень приятно, но я боюсь, что именно однообразие времяпрепровождения у меня наскучит моим гостям. Сомов привез мне несколько мемуаров XVIII в., я думаю прикупить для топографии Бедекер по Парижу и книжку о том ремесле, которое я дам герою <Речь идет о замысле повести „Приключения Эме Лебефа“. — Н.Б.>. Я могу летом писать. Но я люблю так сидеть и divaguer, и говорить все, что думаешь, без стеснения, и слушать беседы о любви, еще более интимные, чем на Гафизе. Только бы я не надоел моим друзьям».
Не лучше ли, si Vous у tenez, позвать Гришу [529] ?
Как жаль, что Вы не были вчера ни у меня, ни у Нурока! [530]
Завтра собираюсь к Ивановым. Хочу зайти за Вами около 4-х часов, чтобы идти к ним вместе [531] . Надо будет сговориться, какую сказку им рассказать про последний вечер в «Славянке» [532] . Очень надеюсь, что Вы будете дома, в противном случае прошу оставить записку с указанием, когда я мог бы Вас застать.
Ваш
529
Гриша — Григорий Васильевич Муравьев, любовник Кузмина в 1905–1906 гг., молодой человек из простой среды (по кажущемуся вероятным предположению М. В. Толмачева, он послужил прототипом банщика Федора в повести «Крылья»).
530
Нурок Альфред Павлович (1860–1919) — музыкант-любитель, член «Мира искусства» и «Вечеров современной музыки». Довольно долгий перерыв в переписке связан с тем, что с 5 июня Кузмин жил в одной квартире с Нувелем. Получение данного письма отмечено в дневнике Кузмина 6 июля.
531
См. в дневнике Кузмина за это число: «Приехал Нувель с письмом от Сомова, что он нас целует, уже соскучился, если в субботу будет эскапада, пусть выпишем его. Думаем, не поехать ли в Сестрорецк; в пятницу на „Роберта Дьявола“. Вячеслав ничего не пишет. Не застав Ивановых, зашли в большой Таврический, смотрели на играющих в теннис <…> В<альтер> Ф<едорович> поехал к себе, я домой. Напился чаю, переоделся и отправился в Тавр<ический>. Павлик пришел один, скучноватый; приехал Нувель, все искал, кого пригласить в Сестрорецк, но встретив старую любовь, vivandier’a, которого он имел года 2 тому, удалился с ним aux pays chauds».
532
Речь идет о поездке Кузмина и Нувеля в компании двух молодых людей в загородный ресторан, состоявшейся 3 июля: «Поехали на 2-х извозчиках. На пароходе под дождем сговаривались, как написать апокрифическую страницу дневника, чтобы заинтриговать Ивановых. Нувель хотел сесть на верхние балконы, где он когда-то был счастлив с Колей Зиновьевым, но там было ветрено; внутри устройство, как, вероятно, было в загородных ресторанах 60-х годов, каморки, зальца, кухня, шкапы. Народу не было. Сомову, кажется, нравилось. Ели, пили и Шабли, и глинтвейн, и кофе без цикория. Поехали все вчетвером на одном извозчике под капотом и все целовались, будто в палатке Гафиза. Сомов даже сам целовал Павлика, говорил, что им нужно ближе познакомиться и он будет давать ему косметические советы. Нашел, что его fort — это нос, очень Пьерро et bien taille, что приметные на ощупь щеки, и что губы, так раскритикованные Нувель, умеют отлично целовать. Нашел, что я как целовальщик pas fameux, но я поцеловал его несколько лучше. „Mais c’est d'ej`a beaucoup mieux et vous n’^etes qu’un orgueilleux qui cache ses baisers“. Доехали до нас, а сами поехали к Нувель. Павлик был до утрЗ. Утром насилу его добудился».
См. также запись от 6 мая: «Утром письмо от Нувель и от Юши. В<альтер> Ф<едорович> пишет, что когда пойдет к Ивановым, то зайдет ко мне»; в следующей записи, датированной 7–9 мая, Кузмин сообщает о встречах с Нувелем: «Пришел Нувель в проливной дождь. Поехали к Ивановым, там все готовятся к отъезду, понемногу емоншипируются <…> На следующий день было предположено съездить в Сестрорецк. Сошлись на „поплавке“ с Сомовым и Нувель, но Павлик не пришел в 3 ч., будучи дежурным, а прямо ко мне в 6-м часу. Ехать было слишком долго. Обедали, слушали музыку, после, на берегу, составивши корзины для сиденья, устроили палатку Гафиза. Сомов был предприимчив с Павликом, но я почему-то меньше его ревную к Сомову, чем к Нувель. Но все-таки я вышел и стал плакать, ходя по темному берегу вдоль шумящего моря, а Нувель меня утешал. В вагоне спали, Павл<ик> у меня на коленях. Ехать было холодно, Павлик без пальто совсем замерз, покраснел нос; придя, мы выпили вина, и было как-то горестно и еще слаще прижиматься к теплому нежному телу в холодной комнате перед скорым отъездом».
вот исполнено некогда высказываемое Вами желание видеть меня в Васильсурске [533] . Но если бы Вы видели меня, чувствовали себя на моем месте, Вы бы удивились жестокости Ваших желаний. Что я могу здесь сделать, что написать? Если Вы меня любите, пишите мне чаще, хотя лучше всего было бы, если бы как можно скорее не стало надобности этого делать. Напишите мне нежные вести о Ваших свиданьях, о pays du tendre [534] , о друзьях, о Павлике [535] . Видите ли Вы его? грустен ли он? весел ли? или как апрельский день? побледнел ли или все так же персиков? вспоминает ли обо мне? где бывает? с кем? какие у него новые галстухи? не видеть всего, его милых глаз, круглых плеч! какое тут писанье!? Что я Вам могу рассказать? что есть на свете, что не было бы далеко от меня?
Кланяюсь друзьям: Иванову, Баксту и милому Сомову. Напишите мне. Целую Вас. Адрес: Васильсурск Нижегородской губ., дом Юшковой.
533
Кузмин уехал в Васильсурск 13 июля. Причиной отъезда было в первую очередь его хроническое безденежье, но ехать он решительно не хотел, постоянно обвиняя друзей, прежде всего Нувеля, в том, что они его насильно отправляют из Петербурга, заставляя расстаться с Масловым. См. в дневнике от 18 июля: «Написал письма, очень скучаю не только о Павлике, но вообще обо всем». Днем ранее он сообщал Сомову: «…покуда я могу только написать, что я доехал, скучно, но благополучно, все здесь хорошо и расположенно как только может быть, но что я адски скучаю по всем Вам, конечно, по Павлике более всего, но я чувствую себя несчастным и без Вашего милого серьезного голоса, и без изводов Нувель, и без несколько нелепого Поэта» (ГРМ. Ф. 133. № 231).
534
Страна нежности (франц.). Так в общении небольшого круга Кузмина и его друзей обозначался Таврический сад.
535
Павлик — Павел Константинович Маслов, любовник Кузмина в это время. Ему посвящен цикл стихов «Любовь этого лета». О нем и его жизни (к сожалению, его профессия нам неизвестна) см. в дневнике: «Еврейчик положительно неприятен, даже противен, но во втором, несмотря на явную некрасивость и желтизну сегодня лица, есть что-то, что заставляет подозревать лучшее. <…> Мои ожидания вполне оправдались, он оказался очень веселым и милым, и даже лицо, некрасивое, когда разгорается и смеется и на подушке, и видно голое тело, прямо мне нравилось. Но он извивался и возился, как уж, замирая в самых невозможных и изыскан<ных> позах. Я вообще был очень доволен: с ним можно говорить, он не лежит безучастной колодой, он владеет своим искусством и неравнодушен (конечно, не ко мне, но к ласкам), и потом он мне просто-напросто понравился даже своим безобразным лицом. Между прочим, нашел, что у меня „ебливые“ глаза, вот о чем я, по правде, не думал» (12 июня); «Павлик был, конечно, очень мил, хотя его фасончики меня не так уже поражали, как первый раз. Он нет еще 2-х лет, как в Петербурге, из Вологодской губернии. Меня удивило, когда он смотрел мои галстухи, знание названий цветов и материй…» Беспокойство Кузмина о нем, часто прорывающееся в письмах, связано с тем, что Маслов нравился и Нувелю, и Сомову.
Как я был рад, получив Ваше письмо, но увы! такое грустное и с намеком на упрек, будто всему виною я. Чем утешить Вас? Известиями о Павлике? Вот они. Простившись с Вами, я отправился на rendez-vous (не особенно меня удовлетворившее), а оттуда в Pays du Tendre, где должен был быть Павлик. (В данном случае вышло `a rebours: voyage des pays chauds au pays du Tendre). Павлик был грустен. На мой вопрос, кто ему больше нравится из нас, он отвечал — Мих<аил> Алекс<еевич>! Затем видел Павлика в прошлую субботу в Тавриде с Костей Сомовым. В этот день я опять совершил путешествие `a rebours, т. к. приехал в pays du Tendre после свидания с Вячеславом [537] . Наконец, в последний раз видел его в четверг, третьего дня, опять там же. Он удивлялся, что не получал еще писем от Вас, и сказал, что, не имея известий, написал Вам первый.
Он показался мне слегка похудевшим в лице, но все таким же свежим, как прежде. Много говорили о Вас. Он сказал, между прочим, что Вы способны любить, а я — нет, что, пожалуй, верно, по крайней мере сейчас.
Два дня провели у Коровиных [538] на даче. Было мило, но утомительно. К концу совсем обалдели. Иванову прочитал свой дневник (с пропусками, конечно [539] ). Он остался очень доволен. Вчерашний вечер опять провели у него [540] . Вспоминали Вас. Вяч<еслав> уверяет, что последние дни перед Вашим отъездом он чувствовал к Вам прямо какую-то влюбленность [541] . Сегодня обедаю с Костей и Бакстом у Коровиной. C’est sa f^ete [542] .
Не тоскуйте, мой милый друг. Ведь Вы фаталист. Так примите настоящее за неизбежное. Возможно, что ценою этого испытания Вам дана будет новая радость. Мне кажется, Павлик к Вам серьезно привязался, и когда Вы снова вернетесь, радость будет еще живее после долгой разлуки.
Иванов в письме к Рябушинскому горячо рекомендует Вашу Александрийскую повесть [543] . Где она? Нельзя ли мне ее получить, чтобы отправить в «Руно»?
Передайте Сереже [544] , что римский Император ему кланяется и скоро назначит центурионом в Рим [545] .
Пишите чаще.
Душевно Ваш
536
Антиной — имя Кузмина по «вечерам Гафиза».
537
Вячеслав — любовник Нувеля в этом время. См. в дневнике Кузмина от 24 апреля: «Вячеслав — фельдшер какого-то полка, с которым он познакомился в Таврическом». По не очень точным записям Кузмина можно предположить, что его фамилия — Фогель.
538
Коровины — по всей видимости, семья художника К. А. Коровина.
539
См. в письме (фактически являющемся частью дневника) Вяч. Иванова к жене от 20 июля 1906 г.: «Вечером <18 июля> пришел Renouveau <имя Нувеля на „вечерах Гафиза“>, тебя очень приветствующий, и читал свой дневник. Мы до двух часов сидели так в нашем Олимпе и угощались белым вином с бисквитами. Дневник его очень интересен, подробен и многосторонен. Он ведет его con amore и создает также opus — не поэтический, как Антиной, а иной, где много жизни, ума и эпохи» (РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 3. Л. 15; далее эти письма цитируются без ссылок на место хранения и листы). Дневник Нувеля, к сожалению, нам не известен.
540
Посещение Нувеля также отмечено в письме Иванова к жене от 23 июля.
541
Об отношениях Иванова и Кузмина летом 1906 г. свидетельствуют записи в дневниках Иванова и Кузмина. В письме к жене от 13 апреля Иванов сообщал: «Потом брат и сестра <К. А. Сомов и А. А. Михайлова> очень мило пели. Я слушал под окнами, а в окне рисовалась голова пригорюнившегося Антиноя, в которого я не замедлил влюбиться». Кузмин же днем ранее записал: «Иванов более абсурден, чем всегда, сначала стал говорить, что мой настоящий роман с Сережей, который будто бы в меня влюблен, потом сам мне признался в любви. <…> На извозчике В<ячеслав> И<ванович> долго, неловко и нелепо объяснялся мне в форменной любви».
542
См. открытку Нувеля к Сомову от 20 июня: «Только что получил приглашение от Коровиной обедать у них в эту субботу здесь в Петербурге. Она очень просит и тебя приехать к обеду, просила передать приглашение. Приезжай. Будет весело» (РГАЛИ. Ф. 869. Оп. 1. Ед. хр. 59. Л. 28 об).
543
Имеется в виду «Повесть об Елевсиппе, рассказанная им самим» (Впервые: Золотое руно. 1907. № 7/9).
544
С. А. Ауслендер, также находившийся в это время в Васильсурске с матерью.
545
Намек не вполне ясен. Возможно, имеется в виду желание Ауслендера напечататься в журнале «Весы», и тогда под «римским Императором» имеется в виду В. Я. Брюсов.
В моей ссылке Ваше письмо с известиями о Павлике было настоящим праздником, хотя я и ранее имел некоторые сведения о Вас и о милом Сомове из письма самого Павлика. Каждая строчка Вашего письма — стрела мне в сердце: «А я — не с ними!» Но пишите мне еще и еще, я буду читать, как и первое письмо, десятки раз, приманиваемый этими мелкими бисерными строчками, где мелькает, гуляя, волнуя самыми очертаниями букв, милое имя. Как я благодарен всем моим друзьям, которые сделали эту весну и лето так незаслуженно, так неожиданно прекрасными и солнечными. Вы, конечно, — первый и более близкий, если не более влюбляющий из друзей. И теперь эти письма, далекие лучи того рая, утешают меня перед, увы! неизбежною бедою, которою грозит мне осень. Это не enfantillage, это — не шантаж, не запугиванье: до этого ли мне!? Только бы на время, недели две, ну, полторы прожить с Вами со всеми по-прежнему. Неужели все устроится еще раз, и еще раз я не окажусь обреченным? Я ничего не пишу, кроме еле-еле дневника и двух стихотворений, которые переписываю Вам [546] . Сообщите их Сомову и Вяч<еславу> Ив<ановичу>. «Елевсиппа» [547] посылаю завтра; я думаю, возможно послать не переписывая. Ваше письмо меня подбодрило, т. к. здесь в одиночестве все мне представляется более безвыходным и фатальным, а Вы пишете так, будто все благополучно.
Целую Вас.
546
К письму приложены переписанные стихотворения «Зачем луна, поднявшись, розовеет…» и «Мне не спится, дух томится…», входящие в цикл «Любовь этого лета».
547
См. письмо 17, примеч. 8 (в файле — примечание № 543 — верст.).
Нувель получил письмо 28 июля. См. его открытку к К. А. Сомову: «Собираюсь к тебе в воскресенье с 3-х часовым поездом. Имею рассказать кое-что интересное. От Кузмина сегодня получил письмо» (РГАЛИ. Ф. 869. Оп. 1. Ед. хр. 59. Л. 27 об).
сообщите мне, пожалуйста, если можете, что значит упорное молчание Павлика на мое бомбардирование его письмами [548] . Ваше письмо в этом отношении было такое успокоительное, обнадеживающее, что я решительно не знаю, чем себе объяснить все это. Я Вас считаю моим лучшим другом и потому скажу Вам историю моей переписки с Масловым. Дело в том, что при отъезде, взяв у меня в последнюю минуту несколько денег, он получил от меня совет, чтобы без меня в крайнем случае попросил у Вас, сказав, что я осенью Вам отдам вместе со старым долгом, что Вы очень добры и для меня, м<ожет> б<ыть>, и сделаете это. Потом он мне пишет 2 письма, где между прочим очень скромно и стыдливо, но опять просит денег, не получив еще ответа, что у меня ни гроша нет. После этого ответа — ни звука. Может быть, это — простое совпадение; дай Бог. Но страннее всего, что он пишет, что ни за что не обратится к Вам, и умоляет меня не говорить, не проговориться перед Вами обо всем этом. Что это значит? Вы, пожалуйста, не давайте вида, что знаете что-нибудь, но если что-нибудь понимаете во всем этом, то напишите мне. Я так перерасстроился, что сделался просто сух и не знаю, что вместо меня приедет в Петербург. И я буду ждать Вашего ответа о Павле Константиновиче и Вашего совета, от этого будет зависеть и время моего приезда, и самый приезд. Я пишу какие-то глупости, но я ничего почти не понимаю. Скажите Павлику это, т. е. не то, что я не понимаю, а что как я люблю его, ну все, хорошо? Мне кажется, я дурно сделал, поехавши сюда. Я все вижу слишком не по-своему, слишком трагически, слишком романтично. И мне кажется, что мне никого из Вас не увидать. Я не ревную теперь его ни к Вам, ни к Сомову, хотя я знаю, что он был с вами, и я люблю его больше, чем прежде, больше, чем думал, больше, чем кого-нибудь прежнего. Я живу монашески, это смешно. Мне до сих пор кажется, что мои руки пахнут им, ну, Павликом. Я, вероятно, скоро приеду куда-нибудь! Пишите скорее, скорее, скорее, а то телеграфируйте — в каждом углу нас ждет беда. Целуйте Павлика хорошенько и за меня. Скажите ему, как знаете, то, что знаете, как я любил его. Скорее.
548
См. запись в дневнике от 30 июля: «От Павлика писем нет. Больше ничего не хочу помнить. Что это значит?» 29 июля Кузмин писал Сомову: «Я имею известия от Renouveau и от нашего „целованного“ Павлика, где есть сведения и о Вас, но все же напишите хоть строчку и Вы, мой дорогой друг, который мне еще дороже тем, что не желали меня никуда отсылать, не желая моих изменений, принимали и любили меня таким, как я был, не возлагали надежд, что Поволжье меня куда-то вернет, от чего-то излечит. <…> Конечно, я не считаю, что Нувель меня „услал“, но он желал этого и был рад, когда я уехал (за меня, конечно), и когда он уже знал, что я здесь ужасно тоскую; я имею griefs и против Вяч<еслава> Ив<ановича>, что он считает мою привязанность к Павлику если не avilissant, то самообманом или изменой себе» (ГРМ. Ф. 133. № 231). На следующий день последовало письмо ему же: «Что с Павликом? напишите хоть Вы про него и побраните (не забудьте, что он меня забывает и так долго не пишет. <…> Я в полнейшей прострации, меланхолии, скуке и полон мрачнейших предчувствий и черных взглядов на будущее» (Там же).