Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
Шолохов нашел для обозначения, для названия бесконечно тонких явлений предельно точные слова, так что мы памятью своего обоняния вновь чувствуем этот «чуть внятный запах». Нужно быть не просто зорким, нужно сердцем, душою слиться с родной природой, чтобы так ее почувствовать и так описать. А для этого нужно еще быть не просто талантливым человеком, а иметь талантливую душу. Талантливость души… Ей же богу, это не выдумка! Умных, казалось бы, все понимающих разумом своим людей гораздо больше, чем таких, которые обладают счастливейшим даром земли – талантливостью сердца.
Слесарь Путиловского завода, городской, стало быть, житель Семен Давыдов, может быть, впервые в жизни своей оказался посреди белой, заснеженной степи. Он задремал в санях. И писатель, словно боясь, что его герой проспит все, будит его и заставляет глянуть вокруг.
«Он проснулся от холода, взявшего в тиски сердце, и, открыв глаза, сквозь блещущие радужным разноцветьем слезинки увидел холодное солнце, величественный простор безмолвной степи, свинцово-серое небо у кромки горизонта и на белой шапке кургана невдалеке – рдяно-желтую, с огнистым отливом, лису. Лиса мышковала. Она становилась вдыбки, извиваясь, прыгала вверх и, припадая на передние лапы, рыла ими, окутываясь сияющей серебряной пылью, а хвост ее, мягко и плавно скользнув, ложился на снег красным языком пламени».
К услугам художника-пейзажиста богатая палитра красок: черных, синих, желтых, зеленых, розовых… У писателя-художника – только слова. Они его палитра. И каким же он должен быть разборчивым, с какой же тщательностью должен подбирать слово к слову, чтобы в конце концов получилась такая, отливающая неповторимыми цветами, физически ощущаемая нами картина! Не менее важно, однако, другое: почему именно здесь, в этом месте своего повествования, писатель дает эту дивную зарисовку? Могло случиться и так, что она написалась сама собой, – даже, наверное, это так, – и все-таки нельзя не подивиться редкой и счастливой уместности ее. Рабочий – двадцатипятитысячник Давыдов – едет в село, к степным людям, чтобы помочь им выйти на новую дорогу в их жизни. И Шолохов как бы предупреждает его: «Смотри, Давыдов, на эту степь, научись понимать и любить ее. На этой земле веками трудились те, с которыми тебе придется жить, работать, поднимать целину. Не научившись понимать и любить землю, ты не поймешь землепашца, и он не поймет и никогда не полюбит тебя».
Может быть, своими замечаниями я доставлю немалое огорчение тем литераторам, которые публично – устно и печатно и не без оттенка горделивого кокетства – признаются в том, что предпочитают прозу голую, беспейзажную. Но я не могу поручиться, что и в дальнейшем удержусь от цитирования шолоховских пейзажей: уж слишком велико искушение…
Критики и литературоведы в один голос утверждают, что Шолохов очень долго работает над созданием своих произведений. Да и сам писатель нередко говорил, что предпочитает работу медленную. Между первым и четвертыми томами «Тихого Дона» пролегло четырнадцать лет, а между первой и второй книгами «Поднятой целины» – почти три десятилетия. Куда уж медленнее!
Но вот что любопытно. Первая книга «Поднятой целины», учитывая шолоховские темпы, была написана с молниеносной быстротой: на ее создание, судя по всему, ушло менее года. А к тому времени уже совершали свое шествие по белу свету три тома «Тихого Дона», созданные с редкой быстротой; а еще раньше читатель узнал великолепные донские рассказы.
И вот тут-то мы обнаруживаем, что Шолохову-писателю свойственно острейшее чувство современности. Едва отполыхала гражданская война, еще не просохли слезы на глазах казачек, потерявших мужей и сынов, еще дымилась пожарищами донская, вволю напившаяся людской кровушки земля, юный Шолохов уже пишет рассказы и приступает к созданию великой эпопеи «Тихий Дон». Не завершил еще Григорий Мелехов своего трагического жизненного пути, как родные и милые его сердцу станицы и хутора были охвачены новым событием – началась коллективизация, когда «жизнь… встала на дыбы, как норовистый конь». Шолохов откладывает незавершенный гигантский труд свой и пишет первую часть «Поднятой целины», – книга вышла в свет чуть ли не в самый разгар описываемых в ней событий. Между прочим, это было в числе первых и притом сокрушительных ударов по теории «исторической дистанции», которой больно уж удобно прикрывать и свою леность и свою идейную робость. И – завидная судьба: только что вышедши в свет, книга в непостижимо малый срок завоевала сердца миллионов читателей. Она тотчас же и самым непосредственным образом включилась в историческую битву, развернувшуюся на селе. Давыдовы и Нагульновы понесли по крестьянским избам эту книгу – самого умного и талантливого агитатора.
Казалось бы, автор сделал свое дело и мог спокойно поставить точку. Но он не поставил этой точки. После завершающих первый том многозначащих и тревожных слов: «Старое начиналось сызнова», – слов, занозой впившихся в нашу память, мы прочли: «Конец первой книги». Мог ли кто-нибудь из нас подумать в ту пору, что придется ждать более четверти века, прежде чем полностью выйдет вторая книга?!
Известно, что последующие годы, вплоть чуть ли не до самой войны, Шолохов, уже зрелый мастер, напряженно работал над четвертым томом «Тихого Дона». Вероятно, он вскоре после выхода в свет этого тома приступил бы к работе над второй книгой «Поднятой целины». Но помешала война. Оружие большого художника теперь нужно было в другом месте. И вскоре мы читаем «Науку ненависти». Потом одна за другой стали появляться главы нового романа «Они сражались за Родину», и все это даже не по горячим следам событий, а внутри их, в самый их разгар. Писатель-коммунист отлично чувствовал свое место в боевой цепи. Роман «Они сражались за Родину» пока что остается незавершенным. Но художник, остро чувствующий современность, Шолохов не может долго ждать: о судьбах войны и мира, о судьбе своего народа, выдержавшего столь тяжкие испытания, он должен сказать, и сказать елико возможно быстрее свое художническое слово. Так – в известной степени для читателей Шолохова даже неожиданно – появился рассказ «Судьба человека».
Ну а теперь можно было вновь вернуться к дорогим его сердцу Давыдову и Нагульнову… Тем более, что жизнь опять уже властно звала великого писателя к деревне, где разворачивались в новых условиях новые дела.
Да, многие из нас, читателей, полагали, что во второй книге «Поднятой целины» Шолохов шагнет от тридцатых годов сразу же в пятидесятые. Так почему-то хотелось. Но писатель решил по-своему, ибо еще не отпели донские соловьи его героям, не отпели еще в те, ставшие уже далекими и в то же время такие близкие и памятные годы. К тому же и на них можно глянуть зорким оком современника, перебросив мост от наших дней к тем дням.
В самом конце романа дедушка Щукарь старчески жалуется: «…а вот я уже подызносился, подкосили меня Макарушка с Давыдовым, уняли у меня жизни… С ними-то, может, и я бы лишних год-два прожил, а без них что-то мне тошновато стало на белом свете маячить…»
Хочется сказать ему какие-то добрые слова, ободрить, утешить. Да где они, эти слова, да и станет ли их слушать старик, когда нет уж рядом с ним Макарушки и Давыдова? Так через душу этого чудаковатого, а в общем-то чудесного старика и в наше сердце вторгнулась пронзительная боль… Нет Давыдова, нет Нагульнова…
Моя бывшая учительница (спустя тридцать лет она, конечно, постарела) писала мне: «Зачем он это сделал, зачем?» В самом деле, зачем они погибли? На то воля автора. Когда-то заканчивая «Тихий Дон», Шолохов не то записал, не то сказал товарищам: кому-то хотелось потрафить, кому-то угодить, но матушка правда не велит.
А правда описываемых событий была жестокой: кулацкий обрез не щадил никого из самых дорогих нам людей.
Однако внимательнее прочтем заключительные строчки романа:
«Он долго стоял с непокрытой головой, словно прислушивался и ждал ответа, стоял, не шевелясь, по-стариковски горбясь. Дул в лицо ему теплый ветер, накрапывал теплый дождь… За Доном бело вспыхивали зарницы, и суровые, безрадостные глаза Разметнова смотрели уже не вниз, не на обвалившийся край родной могилки, а туда, где за невидимой кромкой горизонта алым полымем озарялось сразу полнеба, и будя к жизни засыпающую природу, величавая и буйная, как в жаркую летнюю пору, шла последняя в этом году гроза».
Не для уныния – для радости жизни прозвучал этот мужественный аккорд. Песня, начавшись в сердце поэта три десятилетия назад, спета до конца. Художник исполнил свой труд, и мы бесконечно благодарны ему.
И вот много-много лет спустя по приглашению Михаила Александровича на тихий Дон, в станицу Вешенскую, собственно, в те самые края, куда некогда был послан Семен Давыдов, отправились его побратимы, рабочие знаменитого Путиловского, а ныне Кировского завода. И Шолохов и ленинградцы с нетерпением ждали этой встречи. Но можно понять, почему по дороге в станицу свернули гости на другой берег Дона, на поля Зернограда, где проходил испытания могучий трактор «Кировец». Здесь рабочие увидели свое детище в одной упряжке с комбайном, тоже новым и сверхмощным, изготовленным на заводе «Ростсельмаш». Картина, сама по себе исполненная глубочайшего смысла и символики. Волновались все. Но больше всех, пожалуй, пожилой и с виду очень спокойный рабочий Константин Яковлевич Яковлев: много лет тому назад довелось ему выводить из ворот Путиловского первый советский трактор. Был маломощен, неказист и невзрачен тот красный путиловский первенец, но уже велик тем, что оказался предтечей вот этого гордого гиганта, что сейчас оглашает донскую землю ревом мощного мотора. Тут же поблизости – видать, для сравнения – проходит испытания далекий заокеанский гость, канадский трактор «Вагнер».