Михайлов день (Записки очевидца)
Шрифт:
— Матушка, Люба опять пустила в свою келью на ночёвку бомжиху. Такая страшная и смердит, аки пёс!
— Смрад духовный куда страшнее, — отвечает мудрая игуменья. — А с Любой всё понятно. Имя у неё такое — Любовь.
Кстати, о постриге Любы я узнала таким образом. Однажды в мой переполненный гостями дом явилось человек десять паломников, сказав, что мать Агапия просила меня пустить их переночевать.
— Какая, — спрашиваю, — мать Агапия?
— А наша Люба-Штирлиц!
Да, мир не без добрых людей.
КАМУШЕК
Деревня — это приснотекущий ремонт. И не успела я порадоваться, что настелили новые полы в моём стареньком деревенском
— Меняй проводку, а то сгоришь.
Проводка, действительно, нуждалась в замене — не провода, а старческие варикозные вены сплошь в синих узелках изоленты. Надо менять, а где деньги взять? И тогда из Оптиной прислали паломника Венечку, работавшего электриком в монастыре и по людям во славу Христа, безвозмездно.
Лет паломнику было немало, но все его звали Венечкой — то ли за малый рост, то ли за детскую беспечность, плохо вязавшуюся с его биографией. Биография же была такая — три ходки в зону и одиннадцать лет тюремного стажа. Правда, о своём прошлом он говорил туманно: дескать, работал в бизнесе, ну, типа, снабженцем, а бизнес — это всегда риск.
Венечка и одевался под бизнесмена, благо, что в рухольной монастыря скопилось тогда немало модных вещей, и их охотно раздавали желающим. Время было такое — Оптина ещё только восставала из руин. Вокруг грязь непролазная, в модельной обуви по грязи не пройдёшь. Да и кому нужны в монастыре костюмы от Версаче? В общем, Венечка приоделся и выглядел франтом: костюм из бутика, кейс и шляпа набекрень. Зорок был Венечка, как горный орёл, но для полноты бизнесменского образа выпросил в рухольной очки. Ничего в них не видел, но иногда надевал для важности.
Попал Венечка в монастырь случайно. После освобождения ехал к дружку по нарам и перепутал автобус. Уснул в дороге и, проснувшись уже в Оп- тиной, ахнул:
— В дурдом попал!
Так он и прожил в монастыре полтора года в убеждении, что попал к сумасшедшим: кельи не запирают, и понятия о жизни — не для нормальных людей. Замки в монастыре появились позже. А тогда вся монастырская казна, полмешка «деревянных», хранилась под кроватью в незапертой келье. Однажды сквозняк разворошил мешок, выдул деньги в окно, и закружился листопад из денежных купюр. Все бросились их ловить, а больше всех усердствовал Венечка, возмущаясь при этом:
— С дуба рухнули, да? Кто так деньги хранит? Надо сейф купить. В сейф запирать!
О кражах в монастыре в ту пору и не слыхивали, но Венечка был убеждён: обчистят. Вечерами он обходил монастырь дозором и присматривался к подозрительным людям. Словом, он по-своему заботился о монахах, не оставляя своей заботой и меня. Прихожу однажды домой, а там разгневанный Венечка. Тычет пальцем в мои документы и деньги, изрекая надменно:
— Край непуганых лохов. Дурдом! Ключ от дома на крылечке под ковриком, деньги на блюдечке с голубой каёмочкой, и документы лежат на виду. Берите без очереди — не жалко!
— Ты зачем в моём доме шмон устроил?
— Как зачем? — удивился Венечка. — Должен же я знать моих подельников, тьфу, братанов во Христе и сестёр.
— По каким статьям сидел, братишка?
Веня по чисто лагерной привычке скороговоркой отбарабанил статьи и, обнаружив, что я понимаю, за какие дела он сидел, спросил осторожно:
— Тоже сидела?
— Нет, работала в зоне психологом.
— A-а, ля-ля тополя, знаю. Со мной тоже будешь лялякать?
А что толку «лялякать»? Уж сколько в монастыре беседовали с выходцем из зоны, но все попытки обратить его к Богу имели один результат — Венечка нахватался богословских словечек и теперь мог отбрить собеседника уже не по-уличному, а как бы в духе премудрости. Бывало, спросит его батюшка:
— Венечка, что в храм не ходишь?
— Не у прийде время, — бойко отвечает Венечка.
Правда, крест носил, но дальше этого дело не шло.
— А что с ним делать? — говорил отец эконом. — Жить ему негде. В монастыре он хоть работает Божией Матери, а в миру снова сядет, и всё.
Сам же Венечка был убеждён — впереди у него счастливая-пресчастливая жизнь, ибо в зону он попал чисто случайно. В своё время мне приходилось работать в разных лагерях, и везде заключённые утверждали — они здесь оказались случайно. Только однажды в колонии для несовершеннолетних под Вильнюсом я услышала иной ответ.
— Йонас,— спросила я, — ты тоже здесь оказался случайно?
— Нет, — ответил Йонас. — Вы знаете, я из хорошей семьи. Учился нормально и спортом занимался. Но за два месяца до преступления я сказал своему другу: «Витас, я скоро сяду». Он не поверил, но у меня уже началось ЭТО.
Заключённые, как правило, знают ЭТО состояние, предуготовляющее преступление. Ничего ещё не случилось, но уже так тошно, будто наглотался мух. Опостылело всё, что развлекало прежде — водка, девочки, дискотека. И хочется взорваться от тупых анекдотов и идиотских «хохмочек». ЭТО — тяжелейшее коматозное состояние, похожее на ту средневековую пытку, когда на темя человека час за часом монотонно капала вода. Люди в таком состоянии близки к безумию, а пытка столь невыносима, что человек вдруг бросается с кулаками на случайного прохожего — бьёт, калечит, глумясь над жертвой. Убийства в таких случаях нередки, хотя никто не хотел убивать — ну, толкнул человека, а вышло!..
Читаешь, бывало, дела, и нехорошо на душе: люди разные, статьи у них разные, а сами преступления до того однотипны, будто длится нескончаемый дурной сон. Сон этот почти всегда с бредятинкой — вот как раньше купцы катались спьяну на свиньях и крушили в трактирах зеркала. Кстати, в деле нашего Венечки был такой «купеческий» эпизод, за который в годы далёкой юности он получил свой первый условный срок. Шёл он тогда по посёлку в компании выпивох, и вдруг по не ведомой никому причине они бросились бить окна в пустующей даче. Потом забрались в дом и куражились, вспарывая подушки. Брать на даче было особо нечего, но кто-то «для хохмы» прихватил сковородку, а Веня — пионерский горн. Потом, в суде, Веня кричал, что даром ему не нужен горн пионерии и взял он его случайно. Это правда — преступление с виду случайно, но оно закономерно как состояние души. Ещё в древности святые отцы говорили, что скотоподобная жизнь с утолением лишь плотских желаний быстро приводит к пресыщению и отупению чувств. У чувств свой жёсткий ограничитель — безграничен лишь дух. И состояние души, готовой к преступлению, — это своего рода месть поруганного духа за жизнь без Бога и без любви.
У преподобного Максима Исповедника есть тонкое наблюдение о взаимоотношении плоти и духа. Плотской человек жаждет наслаждений и бежит от страданий. И чем глубже он погружается в пучину удовольствий, надеясь отыскать счастье, тем тяжелее болеет душа и мучается угнетённый дух. Для обозначения этого явления преподобный Максим Исповедник использует даже игру слов: «идони» — счастье, а «эдони» — страдание. Сластолюбивая душа стремится к идони, а её отбрасывает к эдони. И будто раскачивается маятник: идони — эдони, идони — эдони. А размах маятника всё шире, и страдания души всё мучительней, пока однажды, говоря словами Йонаса, не наступает ЭТО. И эта пытка столь невыносима, что человек идёт на преступление или пытается покончить с собой, не в силах разорвать неразрываемый круг.