Михайлов день (Записки очевидца)
Шрифт:
Однако отечественная наука бедствовала, и нужда заставляла Сергея уезжать на заработки в Европу. А только жить друг без друга Серёжа с Ирой не могли. Ну, с Серёжей всё понятно — он влюбился в свою Ирочку с первого взгляда, а вот с Ириной было сложнее. Сейчас в это трудно поверить, но наша кроткая домашняя Ириша ещё в школе убегала из дома, бродяжничая вместе с «хиппи», а во время учёбы в художественном училище пропадала в тех компаниях, где курили «травку» и хлестали водку. Мама Иры была в отчаянии. А батюшка дал Серёже послушание — познакомиться с Ириной и образумить её, желательно женившись на ней. Слова о женитьбе были сказаны, возможно, в шутку, но ведь случается, знаю, и такое, когда опытному духовнику бывает открыто, что эти двое созданы Господом друг
— Простите, но за послушание батюшке я должен жениться на вас.
Ириша тут же ловко запустила в жениха больничными тапками. В общем, год она швыряла в Серёжу различными предметами и даже после свадьбы, бывало, фыркала:
— Серёжа хороший, но такой положи-и-тельный. Ну, какая из меня жена?
Жена из Ириши была сначала никакая — каша у неё подгорала, а молоко убегало. Строгие деревенские старухи осуждали Иру за подгоревшие кастрюли, а, главное, за то непутёвое поведение, когда она могла танцевать со своими детьми под тёплым июльским ливнем, наслаждаясь этим праздником лета. Старухи даже предсказывали — бросит Серёга непутёвую Ирку. Но Сергей любил свою весёлую жену и никогда не променял бы её на ту рачительную хозяйку, что с утра до ночи драит свой дом, как матрос палубу, и душит почему-то смертельной скукой этот стерильный самодостаточный быт. Словом, вопреки предсказаниям старух, а также психологов, утверждающих, что любовь в браке с годами проходит, перерастая в дружбу или в злобу, у математика и художницы всё было иначе. Их привязанность друг к другу росла, и однажды наша Ирина без памяти влюбилась в собственного мужа.
Когда Серёжа уезжал за границу читать свои лекции по математике, Ириша, казалось, обмирала от боли, отсчитывая даже не дни, а часы до его возвращения. Однажды Серёжа не приехал вовремя из-за какой-то аварии на железной дороге. Сутки не было никаких известий. И на Ирину в это время было страшно смотреть — она слегла и шептала каким-то осипшим, не своим голосом:
— Я умру без Серёжи. Грех так думать, но я умру без него. Как же я понимаю теперь Танечку, и какая же это нестерпимая боль!
Вот тогда она и рассказала мне историю Танечки, историю того безумного брака, когда юная студентка Таня вышла замуж за «старика»-скандинава, приговорённого врачами к скорой неминуемой смерти. Правда, «старик» в свои пятьдесят лет выглядел молодо — этакий загорелый синеглазый викинг с выгоревшими на солнце волосами. Скандинав действительно был мореходом и много путешествовал по миру на своей яхте, собрав уникальную коллекцию произведений искусств. Он был, наконец, блестяще образованным человеком и защитил свою магистерскую диссертацию по иконописи Древней Руси. Но он умирал, оставляя после себя богатое наследство, и его приёмные дети (своих не было) обратились в суд, добиваясь признания своего отчима умалишённым и рисуя такую картину: умирающего и уже потерявшего разум человека окрутила наглая хищница, чтобы унаследовать его миллионы. Но Таня выходила замуж не за богатого, а за любимого, и муж по её настоянию отказался от своего имущества в пользу детей. Им было отпущено слишком мало времени на этой земле, чтобы тратить его на тяжбы о наследстве. Каждый день мог оказаться последним, и они прожили два года на краю смерти, не в силах надышаться своей любовью.
По словам Иры, именно благодаря мужу Таня стала самобытным художником, ибо все они в ту пору «модничали», подражая абстракционистам Запада, и, говоря словами классиков, донашивали старые шляпки, выброшенные Европой. Но Танин муж был влюблён в древнерусское искусство и привил эту любовь жене. Он возил её в Ферапонтов монастырь к фрескам Дионисия. А ещё его глазами Таня увидела то чудо русского Севера, когда белыми ночами под белёсым небом цветы вдруг начинают светиться яркими красками, а в предрассветные часы можно увидеть, как вокруг цветка, будто нимб, сияет ореол.
Словом, эта была история той большой любви, когда немыслимо разлучиться даже на миг. Разделяло супругов только одно — Таня была православной, а её муж католиком. По воскресеньям он уходил на свою католическую мессу, а Таня шла на литургию в храм.
После смерти мужа Таня будто умерла вместе с ним. И её горе перерастало в отчаяние от мысли — они с мужем разной веры, и им не дано быть вместе в той будущей жизни, где уже «несть болезнь и печаль», но есть единение в любви. После смерти мужа Таню преследовал один и тот же сон — её муж погибает в морской пучине, а вода грязная и чёрная, как нефть. Муж отчаянно кричит, призывая на помощь. Таня бросается к нему, но не может приблизиться. Их разделяла, она чувствовала, разная вера. И тогда Таня перешла в католичество, заведомо зная — это вера не спасительная. Но она готова была сойти даже во ад, лишь бы быть рядом с мужем и вместе с ним
А после перехода в католичество и начался тот ад, когда во сне и наяву Таню преследовал некий чёрный человек и тащил её за руку в бездну. Таня просыпалась теперь от собственного крика и билась насмерть с чёрным демоном, с силой вонзая в него нож. Позже я увидела искалеченную левую руку Тани и ужаснулась страшным сине-багровым рубцам.
— Это не самоубийство, а убийство чёрного человека в себе, пусть даже ценою собственной жизни, — сказал о болезни Тани известный психиатр, принявший позже сан священника. — Тут духовная болезнь, и нейролептиками её не вылечишь.
Так и вертелось годами то колесо, когда Таня выздоравливала, возвращаясь в родную ей с детства православную Церковь. Но тоска по мужу гнала её в костёл, и опять тащил её в бездну жуткий чёрный демон.
Увидела я Таню лишь через несколько лет, когда она приехала в Оптину пустынь и гостила у своей подруги Ирины. Признаться, меня удивила эта спокойная красивая женщина, преисполненная какой-то внутренней гармонии. От Иры я знала, что Таня давно уже порвала с католиками и с психиатрами больше дела не имеет. И всё-таки психиатрическая больница обычно оставляет на своих пациентах ту особую метку, что так или иначе обнаруживает себя. Тут никакой этой метки не было. Более того, Татьяна поражала такой ясностью и твёрдостью духа, что я даже засомневалась, а было ли с нею в действительности то страшное, о чём рассказывала Ира, или, может, что-то преувеличено?
— Нет, это было, — ответила Таня и, закатав рукав, показала руку в рубцах.
А ещё я помню, как мы возвращались с Танечкой из монастыря и шли через пестреющий ромашками луг. Ромашки в этот год были особенно крупные, и Таня в белом платье с букетом ромашек была похожа на невесту. Разговаривать было нельзя — Таня только что причастилась на литургии, и мы лишь молча улыбались друг другу. А Таня вдруг сказала счастливо:
— Знаете, какой сегодня день? Воспоминание чуда великомученицы Евфимии Всехвальной. Со мной в день её памяти было похожее чудо, но слишком личное — не могу рассказать.
На том мы и расстались. А потом мои друзья уехали во Францию, и Ира писала оттуда письма, вопрошая с отчаянием: «Неужто мы неверные?!» Оказывается, она прочитала или услышала от кого-то слова преподобного Амвросия Оптинского о том, что Господь изгонит неверных от Оптиной пустыни, останутся здесь только верные. Я таких слов у преподобного Амвросия не встречала и подозреваю, что это легенда. Но Ирина воспринимала сначала их переезд во Францию как изгнание из благодатной Оптиной в ту страну далече, где многое было чуждым по духу, и трудностей на первых порах хватало. Самое главное, не удавалось наладить отношения с их приходским священником, искренне не понимающим, зачем Ирине надо так часто исповедоваться и причащаться. Службы в их храме были редкими, а причащались в основном лишь Великим постом. Но Ирина вынашивала тогда своего шестого ребёнка — Ванечку и следовала правилу, данному ей духовным отцом: причащаться вместе с будущим Ванечкой еженедельно. Так она вынашивала всех своих детей и не понимала, как можно иначе.