Микенский цикл
Шрифт:
– Идоменей...
– ...казнена по повелению Сфенела Капанида, басилея Аргоса. Мне... побыть с тобой, Диомед?
– Нет, я... я лучше один... Лучше сам...
«Ты... мой супруг! Богами... богами данный!.. Понял? Ты будешь сеять только в меня! Я – твоя жена. Твое семя – мое!..»
«Ты слишком долго не возвращался, Диомед... Слишком долго... Знаешь, может быть, я смогла бы тебя полюбить...»
Мы никогда не ладили с тобой, ванактиса. Но ты была моей женой. Увы, это помнил не только я...
* * *
– Уеду! – бормочет Любимчик, пустую амфору критскую ногой по полу катая. – Уеду, уеду... Уеду!
Камнем из катапульты врезалась в стену ни в чем не повинная амфора. Вдребезги!
– Здесь... Здесь мне кажется, все время кажется, будто Итака совсем близко, я даже на море смотреть не могу, Диомед, все боюсь, что дом увижу...
Зря я к Одиссею зашел! Свое у него на душе – неподъемное. Да вот только идти было некуда.
– Я трус, Тидид, понимаешь? Трус! Надо было плыть на Итаку, надо было всех их перерезать, передушить, передавить...
– ...На воротах повесить, – вздохнул я.
Десять дней висел в воротах Лариссы Неприступной труп Айгиалы. А потом почерневшее тело ванактисы выбросили псам. За что ты мстишь мне, Сфенел? За венец ванакта? За свою Астарту? Или ты просто завидовал мне. Дурной Собаке?
Не услышал меня Одиссей. Не до того ему.
– Тебе хорошо, Тидид! Ты всюду свой, тебе любая земля родной становится, ты не понимаешь, что такое дом, жена, семья!..
– Не понимаю, – вновь соглашаюсь я.
Уткнулся Любимчик лицом в ладони, головой рыжей мотнул.
– Уеду! На запад, к Энею и Протесилаю, буду на Океан смотреть! Лучше Океан, чем... чем...
Вино, густое, лучшего местного винограда, почему-то отдавало гнилью...
Прощай, Айгиала!
Хайре!
И ты, Сфенел, прощай...
...И не было сил даже поставить чашу, даже уронить ее на пол. Почему я не остался на Фимбрийской равнине – вместе с малышом, с Аяксом, с Фремонидом Одноглазым? Прав Любимчик, все мы – трусы!..
И мама тоже права – нужно умирать вовремя!
– Эге, Диомед! Да чего с тобой такое? Отвернулся я от его протрезвевшего взгляда.
– Ничего... Заживет!..
АНТИСТРОФА-I
Мы пришли слишком рано. Гелиос Солнцеликий еще не успел на своей золотой колеснице к полудню.
– Вольно-о-о!.. Щиты к ноге-е-е!
Обе сотни выстроились у опушки. Густой, подернутый осенней желтизной лес покрывал крутой склон, расползаясь влево и вправо, по всей горной гряде. Такое я уже видел – в Этолии и позже – в горах Антиливана.
– Лучники! – поморщился лавагет Ром, кивая на молчаливый лес. – Отойти бы подальше, ванакт!
Я пожал плечами. Беречься всегда надо, но здесь мы не враги – гости. Да и не пробьет стрела с кремневым наконечником панцирь – даже с полусотни шагов.
– А хороши, Тидид! – усмехнулся Идоменей, глядя на замершую фалангу. – Не зря учили!
Я тоже улыбнулся. Не зря! И пусть шлемы съезжают набок, пусть копья торчат, как пшеница после бури... Впервые я взял с собой в поход давнов. Уже не волков – людей. А ведь еще полгода назад они даже меч боялись взять в руки!
...А вот море давны до сих пор не любят – как я когда-то. Зато певкеты и мессапы охотно топают по черным палубам. Недавно первая пентеконтера с моряками из вчерашних охотников и собирателей кореньев лихо прошлась вдоль всего побережья.
– Бронза! – уже без улыбки проговорил Минос Идоменей. – Понимаешь, Диомед?
Бронза?
– Олово хрупкое, медь – мягкая. Нас, ахейцев, мало, горстка всего. А они пока еще дикари. А вот вместе!..
Я поглядел на застывший у дороги строй, на молодые, слишком уж серьезные лица...
«Звонкий камень» на плечах таскать – не шутка!
– Еще не бронза, Идоменей. Но станут. И бронзой, и железом...
– Они пришли, ванакт!
Я кивнул. Солнцеликий в зените. Ожил желтый лес.
– Бар-р-р-р-р-ра-а-а-а-а-а!
Размахивали копьями, рассекали воздух деревянными палицами, трясли кремневыми топорами. Высокие, широкоплечие, в звериных шкурах, босые.
– Бар-р-р-р-р-ра-а-а-а! Бр-р-р-р-рути-и-и-и! Бар-р-р-р-р-р-р-ра-а-а-а!
Не строй – толпа. Но с такой толпой даже Золотые Щиты не спешили бы скрестить копья. Рядом негромко хмыкнул Ром Эматионид. Я понял его, моего лавагета. Почти половина тех, что нас встречали, – женщины. В таких же шкурах, с такими же кремневыми топорами.
Брутии – гроза здешних гор. Непобедимые, страшные, жестокие.
– Бар-р-р-р-р-ра-а-а-а-а-а!
Я оглянулся, поднял руку. Серебристым криком грянула труба. Глухо загремели бронзовые щиты.
– Ар-гос! Ар-гос! Дав-ны! Дав-ны! Дав-ны! Знай наших!
Толпа замерла. Кто-то высокий, не в шкуре – в цветном, шитом золотом плаще, закосолапил ко мне.
Пора! Поправил фибулу на плече, шагнул навстречу.
– Будь силен!
– Бар-р-ра! Будь силен и ты, Маур-р-рус!
Плащ сидел на этом парне, как на быке, – женская хлена. Медвежья шкура была бы ему более к лицу.
– Пр-р-рисоединяйся к нам, непобедимым бр-р-ру-тиям, деус Маур-р-рус! Вместе мы р-р-расщелкаем этих тр-р-русов луканов! Мы поделимся с тобой добычей, мы постр-р-роим тебе жер-р-ртвенник из камня, ты выбер-р-решь себе самую кр-р-расивую девушку!..
Ну, конечно! За тем сюда и шел.
– Луканы недостойны называться людьми, называться мужчинами. Мы – не р-р-разбойники, деус Маур-р-рус! Те из луканов, кто достоин дер-р-ржать в р-р-руке копье, сами пр-р-риходят к нам!..
Брутии и луканы – извечные враги. Лесные охотники, живущие в шатрах из звериных шкур, – и пахари, умеющие строить большие села за густыми частоколами. От их постоянных войн содрогалась земля.