Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Самарка Ада

А Ритка, сидя на медвежьей шкуре, спиной к очередному лесорубу, бралась иногда, в красноватых жарких сумерках, за треклятое автомобильное зеркало, смотрела в него и видела там – вот ведь чертова холера – нерусское белое лицо, нежное, девичье, с блестящими глазами… только его, и ненависть скручивала ее, проступая новыми морщинами, углубляясь в носогубные складки, отягощая уголки рта и глаз.

С матерью Черненького, старой полной татаркой по имени Сунмас Романовна, Ритка состояла в давних, приязненных и законспирированных отношениях – имелись, конечно, истории, выпутаться из которых помогали только эти ее короткопалые, коричневатые от йода руки. К ней и пришла Ритка, бесцеремонно

выгнав толпу ожидающих приема женщин. В дверях поставила двух охранников. Убедившись, что вокруг все затихло, сняла шапку, тряхнув рыжими кудрями, села за стол. Сунмас Романовна не спеша ополаскивала руки из эмалированного рукомойника в углу комнаты, тщательно потом вытирала, выжидающе стоя к Ритке вполоборота, как бы готовая слушать, но сама разговор не начинала.

– В лесу, на северо-западе, вверх по реке есть какое-то незаконное поселение.

Старая татарка улыбалась одними глазами (а были они у нее гипнотически добрыми, говорят, действовали на баб усыпляюще, заставляя забывать о боли).

– Мне нужно, чтобы кто-то отправился туда и кое-что передал. Там есть девка одна, сильно мне дорогу перешла…

– И семеро вооруженных воров-рецидивистов. Если хочешь по правилам, то у тебя есть свои рычаги, я же в подобном не участвую, ты знаешь… – Сунмас Романовна положила на край стола белое вафельное полотенце и тяжело опустилась напротив Ритки, озираясь в поисках кружки с недопитым чаем.

– Семеро? – Риткин голос дрогнул. – Семеро воров-рецидивистов? Откуда вам известно?

Сунмас Романовна прищурилась и улыбнулась:

– Ну, знаю я…

Ритка глубоко вздохнула, совсем не воинственно огляделась по сторонам, подумала, что неплохо бы тоже чаю выпить.

Можно было бы убрать старую татарку, да хуже от этого сделалось бы лишь ей, Ритке, персонально. Надавить на нее – тоже Ритке хуже.

– Мне от них не надо ничего… – закуривая, сказала Ритка, а Сунмас Романовна смотрела на нее умиротворенно, с готовностью понять, как смотрят на взрослых дочерей, любуясь.

– Не моего ума это дело. Но там девка одна есть.

Сунмас Романовна кивнула, не убирая с губ умиленной полуулыбки.

– Не нужно, чтобы она была. Вы меня знаете. Слово мое знаете. В этой всей истории замешаны только вы, ваш сын и я. И не нужно этой девки… вот он пусть и доложит потом, – сказала, пружинисто встав, приосанившись у дверей, поправляя портупею. Тулуп и ватные брюки были на ней бледно-зелеными, шапка – серой, волосы под шапкой – бледно-рыжими, а губы, румянец на щеках, крылья носа и звезда на шапке – яркими, пунцово-розовыми. И пронзительные, словно налившиеся цветом голубые глаза со светлыми ресницами смотрели, широко распахнутые, девичьи почти, словно не знали ни про звезду, ни про форму, ни про портупею, и вообще не имели к этому никакого отношения.

Зима выдалась тяжелой. Никто в лесу не умер, но голодали сильно. Как-то косо, непродуманно поставлено было хозяйство, несмотря на то, что суровый опыт минувшего года должен был преподнести всем урок. Далеко от шахты ходить было нельзя – снег между деревьями ложился тонкой пеленой, а следы от лыж получались глубокими, заметными издали. Каждый знал, что стало виной этой осенней недальновидности, этой осенней золотистой эйфории, сместившей центр тяжести в приоритетах. Будто окрыленные, все до единого, так неожиданно и так явственно влюбленные, они провалились в ловушку праздного возбужденного безделья, не способные думать о будущем.

В марте стало ясно, что как минимум двое из них могут умереть в любой момент.

В очередное полнолуние, когда берег реки скалился кривыми клыками поломанных льдин с сугробами, а сама река простиралась

широким белым полем, Андрей снова отправился искать помощи. То, что он понимал в облаках и ветрах, обещало обильные снегопады, и по дороге к реке его следы заметались тут же. Но на обратном пути в небесах возникла заминка, тяжелая сплошная серая туча легла на верхушки деревьев и замерла там, а его следы – косая, виляющая лыжня – уходили в хороводы еловых стволов серой путеводной нитью. В конце этого похода он едва держался на ногах – холод, вес зимней одежды, отсутствие какой-либо растительной пищи практически лишали рассудка – да не до такой степени, чтобы не понять: вот и смерть рядом. Силы кончились. Где-то обронил кресало, поломал одну лыжу. Бросил мешки, чтобы потом за ними вернуться с подмогой. Шел медленно, самой короткой дорогой, боясь сбиться с пути.

В конце апреля хорошо было подставлять лицо под окрепшие солнечные лучи. Тонкая кожа век и трещины на губах первыми улавливали жар, хотя в ушате у колодца по утрам вода стояла с сероватой корочкой льда, и редкая трава у порога все еще покрывалась инистой пылью. Пора было уходить. Документы готовы, осталось немногое – появиться не там, где их ждали. Вынести мучительный переход по тайге и как-то переправиться через реку.

Работать стали с новым рвением – выявился хозяйственный азарт, ведь все, что удастся вынести отсюда, ляжет потом в фундамент новой, вольной жизни. Уходили на два-три дня, все всемером, оставляя Бузю одну.

И однажды, подняв голову от корыта с водой, где песком с золой оттирались армейские котелки, ощутив на себе чужой взгляд, Бузя увидела пожилого мужчину в военной полевой форме с майорскими погонами. Он был круглолиц, с пышными, подмазанными сединой усищами – таких усищ она не видала с момента эвакуации. Оттененные морщинками маленькие прищуренные глазки смотрели добродушно и удивленно.

– Ну что, – сказал мужчина, – воды дашь попить?

Бузя неуклюже вскочила, пошатнулась, сдвинув подальше с лица привычный платок, мужчина поддержал ее за локоть. Скрылась в дверном проеме, судорожными движениями схватила чистый котелок, черпнула воды из бочки.

Мужчина продолжал стоять у порога, подставив усы солнцу, спокойный и добродушный. Взял котелок и с удовольствием, большими глотками, выпил все.

– Так это… – сказал, словно речь шла о чем-то будничном, словно бывал тут каждый день, – когда хозяева вернутся?

Девушку била крупная дрожь, и она стояла, вжавшись спиной в неотесанный горбыль, которым обложили избу снаружи.

Что там случилось? Бунт? Отца убили? Что хорошего может принести чужак? Для ее семерых уж точно ничего, и для нее самой вряд ли.

– Ушли вчера, думаю, послезавтра будут, – глухо ответила, кроша ногтями трухлявую кору с капельками застывшей смолы.

– Эй, ты чего? – спросил мужчина. – Чего ты? Я же свой. Ну, свой я…

– Свои у каждого свои бывают.

– Да это ты брось, – добродушно протянул усач, – уж не убивать я сюда пришел. Ни их, ни тебя. Гляди-ка… – озорно блеснув глазами, он скинул с плеча вещмешок, сел на корточки, порылся там и, как сокровище, бережно, словно живое, вынул что-то, завернутое в несколько газетных листов. Бузя склонила голову набок, пытаясь прочитать заголовки. Среди скомканных полос появился глянцевый красный бок. Яблоко. Словно вся радость пережитой зимы, все облегчение отступивших болезней были теперь в этом яблоке. Ведь в бреду, умирая, она больше всего на свете хотела именно этого – казалось, съест яблоко – и болезнь пойдет вспять. Она собирала все силы, цепляясь за него ускользающим сознанием, пыталась удержаться, представляя его, примеряя в руку, ощущая его запах…