Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Самарка Ада

Сказка пятая. Русалочка

На протяжении шести поколений в семье Водницких рождались чудовища. Мальчики появлялись на свет в страшном черном панцире с роговыми наростами в форме рыбьей чешуи, с перепонками между пальчиками, с исказившимися крошечными круглыми ротиками, практически не отделившимися от головки ушными раковинами и страшными не закрывающимися глазками, с вывернутыми наружу веками. Повивальные бабки и акушерки пугались и шептали, что от черта дитя понесли. Девочки, как правило, приходили в этот мир в состоянии чуть лучшем, их никто не пугался, но гадкая серо-желтая чешуя, по фактуре напоминающая разросшийся ноготь, примерно с девятимесячного возраста покрывала их спинки, плечи, голени и не проходила никогда, несмотря ни на какие хитроумные процедуры, подвергали которым их почти всю жизнь. Мальчики часто умирали в младенчестве, но те, кто выживал (а вопреки угрозам врачей, Водницкие и не думали никогда ограничивать рождаемость внутри своей семьи), сохраняли ясный ум и веселый нрав, женились, писали книги, получали ученые степени, открывали неизвестные вещества, эмигрировали в Аргентину, Германию и Соединенные Штаты.

Сашка Водницкий, увезенный в четырехлетнем возрасте в фашистский Саласпилс, умудрился выжить, лишенный почти 60 процентов кожного

покрова. Кстати, эксперимент потом признали удачным, так как новая рубцовая ткань была хоть и страшной на вид, но чешуек больше не имела. Его сын, Генрих Александрович, пожалуй, один из самых тяжелых выживших Водницких мальчиков, рожденный в сплошном черном панцире, напоминающем по фактуре кожу крокодила, признанный сперва нежизнеспособным, а потом умственно неполноценным, получил блестящее образование в Москве, а затем в Германии, закончил магистратуру и докторантуру, ездил два раза в год с докладами и лекциями за океан, владел в совершенстве шестью языками, поменял четырех жен и образ жизни вел достаточно праздный. Несмотря на многочисленные приглашения сменить место постоянного жительства, прикипел душой к песчаным, в березах, кручам южного днепровского правобережья, говорил, что не может без рыбалки («Рыбалка? Да какая в Днепре рыбалка в наше время-то, да еще вниз после Киева?» – спрашивали его. «Оооооооо…» – мечтательно отвечал он, сощурив вечно воспаленные глаза с вывернутыми от болезни веками), что не может без особенной трипольско-трахтемировской весны, что привык к домашнему молоку, где треть банки – сливки, и к ряженке, с корочкой, что хатой пахнет. Купленная когда-то в качестве дачи мазанка с земляным полом в древнем селе Витачив, в пятидесяти километрах на юг от Киева, сделалась со временем домиком для гостей, где под потолком висели пучки лечебных трав, на древних лавках и на «полу» у печки лежали самотканые шерстяные «лижныки», а покосившийся камень на пороге был вытоптан до гладкой округлой выемки, и Водницкие говорили, что видели такое только в средневековых замках (то есть по камню топтались лет триста), а дверные проемы были такими низкими, что приходилось наклоняться. У иконы на деревянной полочке в углу горела лампадка, и свет через маленькие круглые окошки падал рассеянный, чуть мутный, и эта прохлада с запахом земляного пола, зверобоя, чабреца и вишневых поленьев будила у всех постояльцев одинаковое чувство особенного умиротворенного восторга, и, несмотря на количество выпитого (а алкоголь у Генриха Александровича был свой, тоже домашний, и льющийся рекой по поводу и без), спали глубоким и в то же время легким сном, и просыпались в тишине и прохладе с ясными головами аж на самой заре. Так что ни о какой Канаде и речи быть не могло. «Тьфу!» – делился впечатлениями о суровой северной красоте Генрих Александрович, глядя с благостной улыбкой на широко раскинувшийся темно-синий Днепр в курчавых островах, на песчаные обрывы, перемежающиеся густым лесом, все политое спелым медовым августовским солнцем, с золотистой мошкарой, зависшей над круглым столиком на веранде.

Возле гостевого домика высилась новая, выстроенная из силикатного кирпича, трехэтажная усадьба с мансардами, панорамным окном в сад и коваными балкончиками.

Киевскую квартиру, полученную еще в эпоху былых научных заслуг, трехкомнатную, в «сталинском» доме с высокими окнами и широкими подоконниками, отдал старшим дочерям – они жили там вчетвером, две заканчивали институт, две уже работали. Вместе они готовили, убирали, приглашали парней, не страдая особо из-за фамильных проблем с кожей. Младшая, самая любимая (хоть и не удавшийся желанный мальчик), жила постоянно с родителями за городом, числилась в престижной киевской школе, но училась экстерном, на людях появлялась редко. Семейный недуг Водницких проявился на ней с особой тяжестью, если старшие девочки лишь сильно шелушились и в клубной синеватой полутьме, густо намазанные маслом, совершенно ничем не отличались от своих извивающихся под музыку, с проколотыми пупками, грациозных ровесниц – даже на ощупь, поглаживаемые в ритме страсти по обнаженным тонким талиям и плоским животам – то младшая, а звали ее Русланочкой, была совсем плоха. Болезнь, преследующая всех Водницких, называется ламеллярным ихтиозом, точных причин возникновения которого никто не знает, кроме того, что передается он по наследству, а так как за минувшие поколения Водницких ихтиоз в бравурных комбинациях неоднократно соединялся со всякими пришлыми ихтиозами – исходный чешуйчатый ген разбухал и множился, выстелив Русалочкины бедра и икры, всю спинку, плечи до локтей, кисти рук и шею сзади ровной, идеально посаженной чешуей. Цветом чешуйки варьировались от мутно-желтого до черного, формой были классически-рыбьи и, если отбросить установившиеся веками каноны женской привлекательности, казались даже красивыми. Личико у этой младшей девочки оставалось почти чистым – на верхних веках, в складочке над глазным яблоком, где современные красавицы при грамотном макияже рисуют темную полоску, сильно шелушилось, но чешуя, словно вытатуированный орнамент, аккуратно отделяла только кожу на лбу от волосистой части головы и черным тонким кружевом спускалась на скулы.

В доме над днепровским обрывом Русланочке жилось хорошо. Окна ее комнаты выходили в сад с фонтанчиком, в кустах жасмина, сирени и бульденежи, с узенькими, в два кирпича, мощеными дорожками и скамейками, на которых лежали пледы и подушки, в жару елись порезанные кусочками медовые груши и дыни и читались сперва «Копи царя Соломона», потом «Сага о Форсайтах», «Анна Каренина» и самое любимое из недавнего – «Мастер и Маргарита» и «Сумерки». Ранней весной в садике все синело от крокусов, потом вспыхивало пронзительно алым – это распускались тюльпаны, и сыпался розовый снег лепестков сакуры, потом в матовых острых листьях показывались тяжелые, крупные цветы ирисов, от пастельно-голубых до темно-фиолетовых, с лепестками-перьями и желтоватыми, в крапинку, зевами. Потом, когда садик мягчал от зелени и сформировавшихся листьев, вспыхивали вдруг пурпурные, розовые и белые пионы, и снова шел душистый снег из лепестков – это была уже акация. Ближе к середине июня показывались вдруг царственные очертания бело-желтоватых лилий: пышных, душистых и тяжелых, а стена за ними зажигалась синими звездочками махрового клематиса. А в июле все менялось, и темно-зеленая, зачерствевшая, прохудившаяся местами зелень заливалась вдруг волной бесстыдного флуоресцентного буйно-розового – это зацветали флоксы, и среди них, на жужжащем белесом солнцепеке высились, как китайские пагоды, нежно-фиолетовые мальвы. Осенью, с первой вечерней прохладой, наливались густыми красками желтые, пурпурные до черноты, алые и белые астры. Мелкие синие и фиолетовые хризантемы цвели всю осень, до самых

заморозков. Генрих Александрович в конце октября их сам лично выкапывал и ставил пережидать зиму в гараже, в деревянных кадках рядом с газонокосилкой и прочим садовым инвентарем. Русланочка в такие моменты садилась на корточки возле отца и думала, что хоть в осени ничего хорошего нет, но этот ежегодный ритуал пересадки ей очень нравится, даже, наверное, больше, чем наряжать елку. И именно осенью они чаще всего отправлялись на автомобиле – родители, она и кто-то из сестер, – и ехали куда-то далеко, в заброшенные тихие парки, устланные рыжей и лимонно-желтой листвой, с прохладным солнцем, рассыпанным хрустальными каплями между сырыми темными стволами и со сладковатым запахом древесной прели. Нагулявшись, возвращались к машине, вынимали стулья, термос, кружки и пили чай. И Русланочка жмурилась от удовольствия, и съехав в своем складном стуле так, что почти лежала в нем, и подбородок упирался в грудь, дула в кружку, и ее лицо становилось немного угрюмым, хотя на самом деле в такие минуты она думала о том, что чувствует себя с мамой и сестрой хризантемами, которые отец бережно выкапывает и прячет, заботясь о предстоящих морозах.

Раз в год Водницкие всей семьей ездили на Мертвое море, где лечебные грязи, особенные процедуры с маслами и обертываниями сводили на нет какие-либо симптомы болезни у старших и существенно облегчали страдания младшей. Чешуйки с шипами, конечно, никуда не девались, но заживали трещины, уменьшался зуд, истончившиеся пальчики могли спокойно удерживать карандаш или ручку.

Несмотря на то, что двери витачивского поместья Водницких были распахнуты для огромного количества гостей, все они принадлежали как бы к той одной городской интеллигентской касте, для которой представительности внешнего вида собеседника отводится место второстепенное, и физические отличия между Водницкими и ними самими не создавали никакого барьера в общении, пусть даже самого пустякового. И потому жизнь Русланочки, несмотря на обилие посторонних людей вокруг, протекала все же в стороне от основного социума с его настроениями и вкусами.

Водницкие водились с потомственными дворянами, живущими в вопиющей бедноте, в захламленных комнатах где-то в пыльных заповедных коммуналках на Глубочицкой, с какими-то увлеченными, полусумасшедшими и необычайно интересными личностями – пожилыми балеринами в бабушкиных бриллиантах, с автографами Улановой и Вечесловой на фото в пыльных сервантах, спившимися работниками сцены с воспоминаниями о Тарковском и Наталье Ужвий… Бывали у них и «закордонные украинцы», поющие такие прекрасные песни и фантастическим образом не понимающие русского языка, бывали и сказочно и не совсем честно разбогатевшие представители новой интеллигенции, научившиеся улыбаться по-европейски, одеваться и стричься как надо, живо интересующиеся искусством, приобретающие что-то на киевских аукционах, занимающиеся мелким меценатством, но все еще говорящие «ложить» и «крестик с Иерусалима».

Уроками Русланочка занималась дома с приходящими учителями и с мамой. В киевскую школу ездить было накладно (именно это являлось основным объяснением ее затворничества), ну а сельская школа, конечно, не самый подходящий вариант для такой особенной девочки. Когда бывали гости (а бывали они постоянно), всячески помогала матери по хозяйству, светски присаживалась в гостиной на ручку дивана или грациозно прислонялась к камину, оттопырив ногу, обтянутую легинсами, и улыбалась, и слушала, и что-то такое говорила, ни капли не смущаясь взрослого общества и себя в нем.

У нее был свой дневник в Интернете, с прозвищем mermaid93, конечно же, где она с некоторым наивным высокомерием делилась стихами и эссе (о мироздании, о гордом одиночестве каких-то прекрасных цветков и о том, как ужасна война и как жестоки бывают люди к окружающей среде, к животным и к собственным детям), рецензиями на просмотренные фильмы и прочитанные книги. Имелись там также ее фотографии – все загадочные донельзя, где если и попадалось лицо крупным планом, так умело разрисованное квадратами и эллипсами с треугольниками в стиле Поля Кле, что никому и в голову не пришло бы, что тонкие кружева чешуи на лбу, гармонирующие с жемчужными заколками в золотисто-русых волосах, – ее родные, несмываемые.

В 13 лет Русланочка влюбилась в известного мальчика-чародея из английской книжки, и родители на какое-то время вздохнули спокойно, хотя уже тогда зачастили на Интернет-форумы в поисках подходящего друга для дочери – из похожего социального круга и с какой-нибудь нестрашной болезнью, близкого ей по возрасту и по географической досягаемости. Но такой молодой человек почему-то все не находился. Тем временем на смену харизматичному очкарику пришли не имеющие аналога в человеческой среде японские рисованные юноши с длинными волосами: тощие, в рубашках с кружевными манжетами и с жабо, отчужденные, манерные и бесплотные. Генрих Александрович аж морщился, глядя на вызывающее отсутствие маскулинности у этих печальных эльфов – запредельно прекрасные в своем нарциссизме, они будили в глубинах его опытного отцовского сердца едкое чувство опасности. С другой стороны, размышляли Русланочкины родители, представители субкультур общаются преимущественно через Интернет: все они в душе нелюдимые, затворники с кучей комплексов и в этом виртуальном пространстве выдают себя не совсем за тех, кем являются на самом деле, прикрываясь «аватарками» с изображением чужих рисованных лиц. Возможно, это и был Русланочкин подсознательный путь к спасительной отдушине, уготованной ей для безболезненного и плодотворного самовыражения и самоутверждения в этой жизни?..

Сдавать контрольные и экзамены она приезжала в свою школу всегда ближе к вечеру, когда даже группы продленного дня расходились по домам, только откуда-то из спортивного зала иногда доносилась музыка и дружное ритмичное топанье группы здоровья. Широкие коридоры с чужими рисунками на стенах, с незнакомыми лицами на доске почета, просторные классы с чужими запахами, с чужими сумочками со спортивной формой, с чужими вешалками для одежды, чужими стопками тетрадей, будили в Русланочке чувство тревоги и одновременно облегчения, что нет необходимости ходить сюда каждый день. Аттестат зрелости вручали в торжественной обстановке, в Доме учителя в самом центре Киева, среди шариков и ленточек, в разгар жаркого июньского дня. Русланочка держалась великолепно, улыбалась, общалась со своими бывшими одноклассниками, многих из которых видела впервые в жизни. Но вечером, когда после тяжелого пыльного дня и часовой поездки по загородным дорогам все семейство разместилось в беседке на краю обрыва и Генрих Александрович откупорил в честь праздника коллекционное грузинское вино, Русланочка сидела, закрывшись в своей комнате, и с помощью графического редактора «Фотошоп», рыдая от собственной криворукости, пыталась придать своему лицу, хоть на фотографии, сходство с теми, кто ни разу не сидел с ней за одной партой и плясал сейчас на снятом на ночь теплоходе. Несмотря на многочисленные просьбы, виновница торжества к семейному столу тем вечером так и не спустилась.