Mille regrets

Borel Vincent

– Как и его отец, – заявляет верный Кихада.

Ребенок усаживается рядом с полковником. Карл улыбается. Взяв горсть вишен, император задумывается о том, как не похож этот мальчик на его внука, инфанта дона Карлоса. Угрюмому и скрытному тринадцатилетнему отпрыску Филиппа II ничто не доставляет большего удовольствия, чем ловить зайцев и сжигать их заживо или сдирать с них шкуру, с живых. Проклятое семя. Впрочем, его отец отнюдь не жесток, только несколько слишком уравновешен, слишком осторожен, на его вкус. Но ему предстоит унаследовать суверенную власть, и он будет нуждаться в помощниках с благородной и мужественной душой – таких, каким обещает вырасти малыш Иероним.

– Тебе уже сказали, что скоро ты отправишься в Вальядолид, чтобы завершить свое образование, дорогой мой…

Старик на мгновение заколебался. Он предпочел бы назвать мальчика своим сыном, но этого делать нельзя.

– …дорогое мое дитя?

– Да, Ваша Светлость. Но лучше бы не слишком скоро! Мне нравится здесь… и потом, мне хочется быть с вами.

Иероним направляется к террасе монастыря Юста. Пристроенная к стене церкви отцов иеронимитов, она нависает над водоемом и фруктовым садом. Немного дальше начинаются густые кустарники, леса и горы, которые почти пропадают в мутновато-пыльном свете – таком как на полотнах любимого императором Тициана. Высоко в беловатой лазури кричит одинокий сарыч. Ребенок поднимает голову и смотрит на парящую птицу.

– Светлость, а это правда, что турки охотятся с сарычами?

– С ястребами, иногда с орлами, насколько мне известно. О сарычах я не слышал…

– Они, наверное, прекрасные охотники, если так…

– Безусловно, они почитаются таковыми. Но ты должен знать, что у них не наша вера. Я воевал с ними всю жизнь.

– Как король Филипп?

– Да, и если ему поможет Бог, он это продолжит.

Он чувствует признаки начинающейся мигрени в затылке своей седой головы.

– Кихада, помогите мне вернуться в мою комнату. Я должен продиктовать вам нечто важное.

Император, удалившийся от мировых дел три года тому назад – после своего торжественного отречения, ошеломившего все европейские дворы, – жестом подзывает к себе Иеронима. Мальчик приближается. Карл гладит его по волосам и по щеке, целует в лоб. Иероним ничего не имеет против. Он очень привязан к старику, который часто вызывает его к себе. Отец мальчика охотно идет навстречу этому желанию. Император опускает свою искалеченную подагрой руку. Мальчик забирает свой арбалет и убегает.

– У него такая же кожа, как у его матери, – вздыхает Карл, вернувшийся к себе. – Как вы его находите, Кихада?

– Прекрасный ребенок, Ваша Светлость, точная копия своего отца. И тот же высокий ум, насколько я могу позволить себе судить.

–Ах, что вы знаете об этом? Не будьте льстецом! Время этих игр прошло. Вы один из очень немногих, кто знает правду об этом ребенке, а потому говорите без уверток.

– Ваша Светлость, я совершенно искренен. Мальчик очень живой, без единого изъяна, как на теле, так и в сердце.

– Мне тоже так показалось. В нем нет ни одного из пороков Карлоса. Вы принесли письменный прибор? И перо? Хорошо, пишите. Это к моему сыну Филиппу. Я знаю, что он исполнит мою волю.

Заявляю, что во время моего пребывания в Германии, будучи вдовцом, я произвел на свет от незамужней женщины внебрачного сына по имени Иероним. Я пожелал и желаю ныне, в силу некоторых причин, располагающих меня к этому, чтобы он, если обнаружит такую склонность, принял постриг в какой-либо монашеский орден, по собственному выбору и соизволению, без всякого насилия или противодействия с чьей бы то ни было стороны. Но ежели окажется, что он не сможет принять такое решение и предпочтет монашеству жизнь в миру, то моя воля и мое распоряжение предписывают, чтобы ему регулярно, каждый год, выдавалось от двадцати до тридцати тысяч дукатов дохода от Неаполитанского королевства. Наряду с этим доходом ему должны быть назначены в пользование и распоряжение земли и вассалы. В остальном, независимо от образа жизни, которому решит посвятить себя указанный Иероним, я строжайше рекомендую моему сыну и моему внуку-инфанту чтить и уважать его, внушить всем уважение к нему и признать за ним надлежащее ему достоинство. Требую сохранить, принять к сведению и привести в исполнение сей письменный наказ, под которым я подписываюсь моим именем и моей рукой и который я запечатываю моей секретной малой печатью. Письмо это должно быть рассмотрено и приведено в действие как дополнение к моему завещанию.

– Это все, Ваша Светлость?

– Да, Кихада. Вскорости вы передадите его донье Хуане в Вальядолиде или там, куда она захочет перевести двор, лишь бы это не был Мадрид. Этот мальчик должен быть рядом с инфантом и его наставником Онорато Хуаном.

– Вы говорите, вскорости, Ваша Светлость? Значит, вы больше не хотите, чтобы ребенок был рядом с вами?

– Кихада, это «вскорости», которое я употребил, означает час моей смерти. Помогите мне лечь, монахи сейчас отслужат мессу за упокой души императрицы. Моя душа в ней также нуждается.

Внебрачный сын Карла V – тот самый, который позже прославится под именем Хуана Австрийского как победитель турков в битве при Лепанте, – отыскал щель в стене монастыря. Он проскальзывает в нее. Сарыч кружится над его головой и кричит, как будто зовет его последовать за ним. Некоторые раввины и муллы придерживаются легенды, согласно которой в давние времена, в пустыне, подобная птица долго кружилась над головой Измаила. Как некогда внебрачный сын Авраама, Иероним достает из колчана стрелу и в точности, как тот, промахивается по птице.

Сарыч усаживается на самый верх колокольни Юста. Под его когтями плывут голоса иеронимитов, которые император тщательно отбирал для своего убежища. Он потребовал у ордена самых лучших его певчих, поставив условие, чтобы ни один из них не жил в миру. Ему хватило этой слишком светской capilla flamenca, с ее постоянными интригами вокруг него. Управлял ею, до самой своей смерти в прошлом году, Тома Крекийон, вернувшийся с берегов Черного моря после каких-то странных приключений, о которых он так и не пожелал рассказать подробности. С того момента Карл V передал Филиппу это бургундское наследие. Месса, сочиненная Кристобалем де Моралесом, подходит к Господи помилуй.

– О, сукин сын! Какой отъявленный вор, этот Моралес! Он украл у Гомбера его Тысячу скорбей, доставшуюся ему от Жоскена, если я не ошибаюсь.

Дождавшись Credo, Карл спокойно засыпает, тихонько напевая et expecto resurrectionem mortuorum[112] и устремив глаза к алтарю, который он видит из своей постели.

21 сентября того же 1558 года, в котором император отдает, наконец, душу Богу своего Писания, над собором в Турне идет проливной дождь. В тихом домике с треугольным верхом, окруженном каналами и охраняемом плюющимися гаргульями, некий каноник, парализованный грузом своего тела и увенчанный славой, возвращает единой библейской троице души Николаса-Николь-Билал-Ника. Его совершенно лысая голова покоится на руках его служителя и отныне наследника – седеющего красавца, которого фламандцы, да и вся Фландрия, зовут по-христиански Гаспаром и даже мысли не могут допустить, что он когда-либо носил комическое имя Гаратафас.