Mille regrets

Borel Vincent

Но ярость Гаратафаса намного серьезнее.

– Позволить этой вороне обзывать меня скотиной? Этой увешанной шкурами тетке – обозвать меня зверем? Но что это за люди? Кто вы, проклятые христиане, чтобы учинять такую чудовищную бойню? Среди всех этих охотников, которые туда явились как на бал, ни один не сравнится благородством с рысью и отвагой с волком; ни один не может похвастаться хитроумием лисицы или кротостью сони! Мы, турки, тоже любим охоту, но мы не объявляем войны всему живому в природе! Убить белку или иволгу! Это же величайший позор! Добычу надо заслужить, и жертва должна быть ровней охотнику!

Эта странная речь приводит в волнение Николь.

– Так вот почему ты так плакал во время охоты? Я восхищен тобой, мой друг, ты так переживаешь за эти создания! Тогда как мы…

– Нас травили собаками точно так же, как и их! Я не знаю, почему стрелы не продырявили нас. А ведь должны были! – кричит турок. – Зачем унижаться до такой жестокости! Создатель дал нам разум для того, чтобы мы сами справлялись со своими бедами. Если я превращаюсь в скотину, как выразился этот тип – Гаратафас плюет на землю и растирает плевок подошвой –, то это по своей вине! Но животные – им же ничего не дано, кроме инстинкта! Может быть, они не способны рассуждать и делать выводы, но я признаю за ними такие достоинства как любовь и мужество, мудрость и свободолюбие! Ты видел эту рысь? О, горе!

Неожиданно из «Золотого Креста» выходит Крекийон, вырядившийся не хуже павлина – в бархатный камзол цвета спелой сливы и плащ, подбитый беличьим мехом. Жгучая ненависть охватывает Гомбера. Он тоже плюет, как Гаратафас, и растирает плевок подошвой.

– Взгляни-ка на него, на этого хлыща, на это говно!

– Да кто это?

– Крекийон! – шипит он сквозь зубы, внезапно испугавшись, что его узнают. – Эта мразь тоже была на охоте!

Певчий не обращает никакого внимания на двух бродяг. Слишком уж грязны. Он прогуливается, явно красуясь. Его внешность привлекает внимание дам – они заглядываются на важного господина. Только его это не заботит. Мимо проходит мальчик. Крекийон, немного поколебавшись, устремляется за ним. Загадочно улыбаясь, Гаратафас поднимается со своего места.

– На охоте, ты говоришь?

– Да, но куда ты?

Крекийон сворачивает в переулок. Гаратафас идет за ним, соблюдая значительную дистанцию. Так они выходят на берег Дуная. Певчий прогуливается по набережной, искоса поглядывая на грузчиков. Турок наблюдает за ним. Крекийон поглаживает свой кошелек и похлопывает себя по гульфику. Один из молодых грузчиков отвечает ему похожим жестом.

–Ага, ты ищешь приключений…– бормочет про себя Гаратафас.

В ближайшей лужице он умывает лицо, скручивает свой грязный плащ и бросает в угол, приглаживает волосы и с беспечной медлительностью направляется к Крекийону. Певчий быстро переключает свое внимание на этого умытого красавца. Тот другой, которого певчий привлекал деньгами, увидев, что эти двое сговариваются без расчетов, возвращается к своей работе, адресуя им напоследок непристойный жест. Они идут к пакгаузу. Гаратафас увлекает Крекийона подальше от людских глаз. После кратких предварительных переговоров с видимостью полного согласия, Гаратафас одним ударом оглушает певчего – в тот момент, когда он склоняется к его минарету. Затем он затыкает ему рот кляпом, крепко связывает его по рукам и ногам, с яростным удовольствием разодрав его беличий плащ, заталкивает его в одну из пустых бочек и подкатывает ее ко входу в пакгауз. Некоторое время спустя он выходит через другую дверь, оставшись никем не замеченным.

Пока он возвращается к тумбе, на которой остался Николь, грузчики успевают переправить тяжелые бочки к Дунаю и вкатить их на баржу.

– Что ты с ним сделал?

– О, почти что ничего! Я лишь обеспечил твоему врагу то, чего он искал.

– Ты убил его?

– Нет, но он не скоро вернется!

Оба дружно взрываются хохотом.

– Это пробудило во мне аппетит! – замечает Гаратафас.

– А во мне жажду!

Внезапно они переглядываются – их пронзила одна и та же мысль.

– Правительница, кажется, говорила о каком-то банкете?

– Да! А где императорский пир, там и дивертисменты, – радостно восклицает Николь.

– Тогда ты знаешь, как приблизиться к императору в обход его епископа…

– Вот что значит помощь дружбы! И да благословят нашу затею самые хитроумные из богов!

В то время как Крекийон отправляется в плавание к Черному морю, на верхнем этаже «Золотого Креста» нарастает беспокойство певчих.

– Скоро начнется банкет, а наш хормейстер пропал! Что мы будем делать?

Как они смогут петь во время пиршества безо всякого руководства, а потом еще вечером при отходе короля ко сну, как он требует всякий раз, когда у него приступ подагры?

В большом зале выходит из себя от нетерпения юная тоненькая Барбара Бломберг – сопрано, с величайшим трудом отысканное королевой Марией в этом Регенсбурге, изобилующем пышнотелыми девицами. Крекийон должен был дать Барбаре свои указания по поводу ее роли в дивертисменте. Она уже не помнит, Венерой он хотел ее выпустить или Дианой, а без Крекийона распоряжается правительница, которая говорит что-то непонятное.

– Где же Meister? Что я буду singen[105]?

Неотесанная нимфетка топает ножкой, закатывает глаза к потолку, отшвыривает прозрачную рубашку, которую хочет на ней видеть правительница, засовывает пальчик в нос, потом вынимает его и сует в рот. Одновременно она подсчитывает, сколько певчих и их учеников бегают вверх и вниз по лестницам. Они задумали все тщательно обыскать – от чердака до солильной кадки, от овощного склада до винного погреба. Крекийона не раз находили уснувшим под какой-нибудь бочкой.

Их шумная беготня по кладовым так отвлекает поваров на кухне, что они даже не замечают появления мускулистого грузчика с огромным мешком за плечами. Он кладет его на стол, выходит и возвращается с мешком поменьше.

Кухарка ничуть не удивляется, когда Гомбер подсаживается к ней и начинает ей помогать. Не отказываться же от лишних рук! Работы так много, а этот Мишо Трейша – повар, которого правительница поставила над ними, – не перестает драть горло. Если бы щели под стеной не были уже прочищены и законопачены, она охотно превратилась бы в мышь и забилась туда, только бы не слышать этих криков:

– Яйца святого Антония всмятку! Подсунуть мне ни за что ни про что эту пирушку на сто пятьдесят гостей, туда их в киль! Но, мессир колбасник, играючи не зажаришь такую прорву мяса! Ваша челядь притащила мне целый воз дичи! Четыре перемены блюд, говорите вы? Я, наверное, сплю! Да вы сами-то знаете, что такое четыре перемены блюд, брюхо господне! И все для этих сукиных детей – лютеран!

Этот приступ возмущения взбадривает Николь. Четыре перемены блюд на языке бургундских князей – сказать, что это немало, значит ничего не сказать! Панораму праздничного стола продолжает разворачивать чрезвычайно громкий голос Жана де Морфаля, главного надзирателя над императорскими кухнями и буфетами. Он тоже в гневе, как и Трейша, но выражается более культурно: