Mille regrets
Шрифт:
Когда они вместе с Содимо бежали из Тулона, радость переполняла их сердца и ветер гудел у них под ногами. Они бодро шагали, приветствуя этот старый континент и не сомневаясь, что очень скоро предстанут перед императором, чтобы показать ему Тысячу скорбей. Взамен они, разумеется, получат прекрасное вознаграждение или – в самом крайнем случае – хотя бы прощение якобы совершенных ими преступлений. Особенно Николь, после того как ему удалось покорить даже короля Алжира, теперь сгорает от нетерпения вернуть себе законное место и восстановить свое доброе имя, так подло очерненное.
Но повелитель мира носится по своей земле со скоростью лошадей, отпущенных на вольные просторы.
Покинув Прованс, они хотели было добраться до итальянских доминионов, чтобы оттуда морем переправиться на испанский берег. Но им не повезло. Встревоженная стража преградила алебардами путь на территорию Генуи – бродяги без денег и пропусков не вызывали ее доверия. И все же им удалось выяснить, что Карл V покинул Испанию и отправился на север. Франциск I открывал там новый фронт. Но каким способом выбраться отсюда и добраться туда?
Миланское герцогство не подпустило их близко, и Савойское герцогство им отказало. Взяв направление на перевал Мон-Сени, они вернулись в долину Чизмона, плутая вдоль горных потоков и пропастей, поднимаясь к пастбищам, огибая горные кручи, в надежде отыскать переход.
В глубине прибрежных Альп путники вышли, наконец, на пастушескую тропу перевала Сен-Мартен, где они сто раз подвергались риску переломать себе ноги. Ближе к востоку, двигаясь вдоль обрыва над рекой Деволи, на одном из его склонов они наткнулись на вальденсов – мирных евангелистов, у которых провансальские власти конфисковали землю, обвинив их в ереси.
Пока они, в течение нескольких дней, делили хлеб с этими поносителями чистилища, им открылась главная болезнь века. Трое бывших галерников не впервые встречали так называемых еретиков – таких же горемык, как они сами, чьей единственной виной было желание верить по-своему! Еретиками считались Дамиан Лефевр, Мигель Родригес, Самуил Вивес, которых поглотили алжирские воды, и множество других осужденных, брошенных на галеры. После нескольких лет, проведенных на африканском берегу, им было особенно заметно, как повсюду разгорается религиозный пожар и множатся инквизиторы. Расставшись с вальденсами, которые сворачивали к Женеве, трое друзей пошли по другим тропинкам, проложенным погонщиками мулов. Они ночевали в овчарнях, затерянных у подножия Веркора, и, наконец, вышли к Роне и добрались до Лиона. Но город банкиров закрыл перед ними двери. Ни у кого не вызывало доверия это странное трио – один весь в татуировке, другой невообразимо тучный, третий со странным акцентом. Им даже не позволили спеть, чтобы заработать несколько монеток. Если они хотели, чтобы их выслушал император, им ничего не оставалось, кроме как следовать за полчищами гельветских рейтаров, которые на своем пути разоряли Брессу, Бюже и Домбы – прежние владения коннетабля Бурбона, отчужденные в пользу Луизы Савойской. Толпы этих поджигателей направлялись к северо-востоку королевства, где французский король в очередной раз намеревался сразиться со своим соперником императором.
Путники двигались зигзагами, потому что опасались задавать прямые вопросы. Они оказались в тисках между своей вынужденной сдержанностью на чужой земле –был риск, что их примут за вражеских агентов – и страхом перед ландскнехтами, от которых особенно шарахался Содимо, безумно боявшийся снова угодить к ним в лапы. Поэтому, непрестанно попадая из чумного огня в полымя ненависти, они никак не могли выйти к линии реального фронта войны. Сердца их горестно сжимались, они подолгу не могли справиться с глубокой печалью при виде множества полусожженных деревень, горделивых дворцов в руинах, плодородных земель, оскверненных оборонительными укреплениями. Гравер и Гаратафас, глядя на все это, даже пожалели о жесткой турецкой дисциплине.
Там, по крайней мере, грабеж разрешается только как награда после битвы. Турки не допускают, чтобы это происходило по всей стране, даже если это страна враждебная. Противники встречаются на поле битвы и дерутся по установленным правилам. Первый же янычар, который выйдет из строя, чтобы сорвать колос пшеницы, тотчас же будет предан смерти от руки своего агабаши. По этой причине балканские крестьяне, веками принужденные выбирать между войнами с христианскими воеводами или с османами, охотнее голосуют за полумесяц, чем за крест. Но в Европе солдатам, плохо оплачиваемым их нанимателями, ничего не остается, как жить за счет грабежа и разбоя, даже в собственной стране.
Опасаясь неожиданно на них наткнуться, а также не рассчитывая на лошадей или мулов, ставших редкостью, трое путешественников больше доверяли опушкам леса и лужайкам, чем дорогам и тропинкам, разве что иногда им удавалось стащить лодку и спуститься на воду. Помимо страха за собственную жизнь, они постоянно страдали еще и от голода, вынуждавшего их красть у тех, кто и сам был очень беден. Но таков закон дикой природы. От недостатка свежей пищи у них стали выпадать зубы и сыпаться волосы. Наиболее уязвимым в этих условиях оказался Содимо. Резкими порывами холодного ветра ему продуло легкие, и очень скоро он начал кашлять кровью.
Однако, несмотря на истощение, они не останавливались, их толкала вперед надежда пересечь линию военных действий и передать свою песню с тысячью секретами. Они не сомневались, что одолеют войну, потому что тот, кто отыщет фабрику яиц Алкаиды, будет держать мир в своих руках. И, наконец, они приблизились к границе Шампани.
Увы, они были не в курсе последних достижений в искусстве взаимного надувательства, в котором состязались между собой император и всехристианнейший король. Они слишком рано покинули Тулон и ничего не знали об отставке Барбароссы, но слишком поздно вышли к Эперне, где уже побежденный Франциск I был вынужден принять условия …надцатого мирного договора, положившего конец его союзу с Сулейманом. Известие о договоре в Крепи, подписанном в середине сентября 1544 года и радостно встреченном христианскими народами, им, напротив, не принесло ничего, кроме горечи.
Зима настала рано и вцепилась в них всеми своими полярными когтями. Она обернулась для них бедствием не менее страшным, чем для населения Европы орды праздношатающихся солдат, от страха перед которыми люди покидали свои дома. Содимо стал первой жертвой этого свирепого климата. Дыхание гравера сделалось прерывистым и частым, на губах выступала кровь, ноги онемели, поэтому он мог передвигаться, только повиснув на плечах своих спутников. Добравшись до какой-то развилки в незнакомых горах, они уселись, измученные и дрожащие от холода, под крестом, на котором не было распятого Христа – его разбили во время военных действий. Николь и Гаратафас на минуту подняли глаза к каменному столбу с перекладиной, где оставались только латинские литеры INRI[101] и две ступни внизу. Когда они опустили головы, Содимо уже не было в живых.
Глаза их оставались сухими, но они почувствовали, как разверзается пустота вместо человека, который много насмехался над ними, прежде чем заслужить их привязанность и вместе с ними стать наследником отчаянного и отчаявшегося короля-евнуха. Николь и Гаратафас, как могли, расковыряли мерзлую землю, чтобы похоронить его тело на достаточной глубине, недоступной челюстям волков. Неужели судьбою им предначертано было остановиться здесь, под этим изувеченным распятием?
Отсюда Гомбер мог бы пойти на северо-запад и добраться до Фландрии. Он чувствовал себя как в отрочестве, когда могильный холод канавы отнимал у него жизнь. Он взглянул на Гаратафаса. Холодная сырость здешних земель делала турка все более и более мрачным. Гомбер нашел в нем неизменного союзника и верного друга. Что ожидало их в этих опустошенных войной местах – никому не известных чужестранцев, без всякой поддержки, без семьи? На этой развилке каждый из них понял, что он, по крайней мере, не одинок, чем не могли бы похвастаться оставленные по обочинам дороги трупы. С улыбкой, выкованной испытаниями, Гомбер запел свой псалом скорби, который он посвятил Хасану – еще тогда, на «Реале».