Mille regrets
Шрифт:
Такое изобилие роскоши, более наглядное, чем предполагаемые богатства дона Алвареса де Гузмана, окончательно располагает ее в пользу галантного турка. Тем более что своего суженого донья Мария никогда не видела, ибо он пребывает на Мохаке, сторожевой башне на далеких берегах Андалузии.
Родители красавицы, и без того пережившие достаточно потрясений, приходят в еще большую растерянность, когда ближе к вечеру к ним заявляются капитаны-райя в туниках из зеленого шелка и увенчанные перламутровым плюмажем. Последними лучами заходящего солнца Аполлон освещает драгоценный убор Барбароссы – трижды искупавшегося, побритого, очищенного от лишней растительности и несколько слишком благоухающего
Все готово к торжеству на палубе «Реала». Гребцы, извлеченные ради такого случая из трюма на божий свет, обриты и наряжены в белые шелковые куртки и красные панталоны. Выстроены в шеренгу янычары в желтой парадной форме. Их командиры-беи одеты во все оранжевое, кроме горчичного цвета фесок, украшенных розовыми перышками. На строгий вкус испанцев, предпочитающих серо-сизые и иссиня-черные тона, этот почетный караул выглядит чересчур пестро. Одна лишь донья Мария кажется райской птицей, когда она появляется в центральном проходе. Прелестница получила от корабельных портняжек изумительный атласный плащ, оттенки которого – изумрудно-зеленый, рубиново-красный, лазоревый и пурпурный – подчеркивают мягкость сливочно-лилового цвета ее платья. Вырез его открывает шею и плечи, залитые блеском ацтекских бриллиантов. Прильнув ревнивыми глазами к щели в деревянной переборке, Зобейда от ярости и досады всаживает себе в брови одну занозу за другой.
Приветственное Хой превращается в протяжое и восторженное Хо-о-о-ой, что вызывает тонкую улыбку на губах новоявленной неаполитанской Венеры. Мужчины распускают слюни, и не столько от вожделения, сколько от благоговения – до такой степени беспределен их восторг. Их рты остаются разинутыми от восхищения так широко и надолго, что чайки уже успели бы свить гнезда в этих глотках, источающих отнюдь не благоухание, а скорее дыхание хищных зверей. В возмещение всякого рода неудобств, связанных с теснотой и скученностью, «Реал» Хайраддина, с помощью роскошного убранства, превращается в подобие дворца на Босфоре. Эта «Королевская галера», на самом деле, – не что иное, как «Стойкость» Андреа Дориа, захваченная Муратагой прошлым летом на Корсике, возле Сен-Флорана. На ней тогда Джанеттино Дориа, племянник адмирала, проводил тренировочные плавания, проверяя на прочность только что отремонтированный корпус корабля.
В курильницах горят ладан и фимиам, на мачтах реют муслиновые паруса, целые холмы подушек подкладываются под иберийские ягодицы, которые плотно рассаживаются на них перед мясными блюдами и сладостями. Обезьяноликая и горбатенькая прикладываются к этим деликатесам лишь кончиками своих заячьих губок, в то время как мать доньи Марии бросает на них виноватые взгляды. Невеста чувствует себя как дома и прилежно уминает лукум, прислушиваясь к тому, что говорит ее отец. С ним уже обращаются как с тестем, отчего лицо его становится то бледным, то багровым.
– Наши традиции, однако, несколько отличаются от ваших, синьор Барбаросса…
– Вы так уверены в этом, дон… дон, как там дальше?
– Диего Гаэтан!
– Ах, да, все извинения вам за это, моя сеньория.
– Простите?
– Пустяки! К черту эти формулы вежливости, я запутываюсь в них! Между нами говоря – а вы мне вовсе не кажетесь скопцом, – брак это всегда то, что заключается в постели, турок вы или христианин. Если не считать похода к нотариусу для оформления приданого.
– Разумеется, разумеется…
– Кстати,
– Ну, это…
Дуэнья, борясь с подушками, всаживает большой палец ноги в икру своего супруга.
– Но… у нас больше ничего нет. Разве вы не отобрали у нас все сегодня утром?
– Это верно, дон Бего.
– Диего!
– Извиняйте, дон Диего! Но я великодушен. Я не заберу двух других ваших бабенок, они не так привлекательны, как Мария, и, кроме нее, я ничего у вас не прошу.
Комендант и его дочери облегченно вздыхают.
– Мы вам очень обязаны!
– Кроме…
Барбаросса подмигивает мадам Гаэтан, которая сразу лишается чувств.
– …Гаэта, вы мне ее уступите, я надеюсь.
Гаэтанша тотчас приходит в себя, чтобы ответить:
– Она уже ваша!
– Мадам, я только это и хотел услышать от вас. Вот и поладили! Я оставляю ее за собой, и больше не будем об этом. По рукам, дорогой тесть!
Дон Диего, загнанный в угол, протягивает ему руку. Но Барбаросса тянется своей рукой к его бородке и дергает за нее.
– Христос с вами, что вы делаете? Соблаговолите не прикасаться ко мне!
– Господин комендант, вам следует знать, что турки скрепляют клятву, дергая друг друга за бороду. Вы должны то же самое сделать с моей…
– Как вы сказали?
– Ну, я прошу вас…
Барбаросса подставляет испанцу свою огромную голову, и тот с видимым отвращением чуть касается пальцами его бороды и быстро отдергивает руку, как если бы он обжегся.
– Вот это договор по всем правилам! А теперь потанцуем? Мадам, вы окажете мне честь?
Шестеро музыкантов атакуют на барабане, систрах и гуслях известную итальянскую песенку Monica, терзая и сминая ее не хуже, чем это проделывает Барбаросса с пальцами ног мадам Диего. Затем следуют более восточные танцы – с голым пупком и вуалью на лицах. Конечно, не обходится и без наргиле, которое вызывает недомогание у дочерей коменданта. Разъяренная Зобейда пользуется случаем, чтобы неистово потрясти бедрами перед самым носом доньи Марии, которая уж очень высоко этот нос задирает. Состязание яростного дурного глаза, с одной стороны, и не менее упорно обещающего наставить рога, с другой, становится острой приправой к этому вечеру. За всем этим внимательно наблюдают вожделеющие глаза Барбароссы, который уже представляет себе соединение этих двух темпераментов на своем ложе. Когда в небесной вышине появляется полная луна, надоевшее Хайраддину семейство отвозят, наконец, в Гаэту. Разумеется, без доньи Марии.
Барбаросса напрасно посмеивался над упражнениями берберийки и христианки в наведении порчи друг на друга. Уже на следующий день Гаратафас, Николь и Содимо успевают заметить, что сластолюбивый старик посеял раздор на «Реале». С этого момента они заинтересованно наблюдают за событиями, сотрясающими этот гарем в миниатюре.
И не только они. Санджаки Сулеймана тоже целыми днями отслеживают все жесты и крики, которым нет конца. Они как будто превратились в евнухов или привратников. Один лишь капитан Полен в отчаянии. Он преследует Барбароссу напоминанием, что они не на прогулке в Венеции. «Реал», разукрашенный еще в Гаэте, по-прежнему таким и остается, потому что это нравится донье Марии. Тем не менее, он находится на балансе короля Франции – напоминает капитан Полен. Король Франциск, безусловно, человек галантный, но это судно не «Буцентавр»[97], а военная кампания требует от него иных действий, нежели брачные торжества паши морей с испанской потаскушкой. Услышав эти слова, Хайраддин награждает француза пощечиной – за оскорбление, нанесенное донье Марии.