Mille regrets
Шрифт:
Николь почти раздет. Его бедра плотно обернуты белой тканью, и над ней нависают освещенные февральским солнцем жировые складки – столование у Хасана добавило ему полноты и открыло глаза на то, что он грешит чревоугодием. Турецкие матроны только улыбаются – жир в их понимании является олицетворением изобилия и щедрости.
Николь находит очень занятным пять раз на дню задирать к солнцу зад и молиться узелкам на ковре. Выпрямив поднятый кверху палец, он произносит слова посвящения:
– La ilaha illa Allah Mohammed ras Ulah!
Его одевают в красивую тунику абрикосового цвета, обшитую серебряной тесьмой, и увенчивают его обритую голову зеленой хлопчатобумажной феской. Все участники процедуры повторяют ритуальные слова:
– Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк Его!
В самой глубине своей души Николь испытывает ликование. Ах, если бы толедские инквизиторы могли его видеть! Превращение императорского певчего в вероотступника – отличная расплата за его осуждение на галеры! И какое удовольствие ощущать себя объектом подобного чествования! Сегодня все ему легко и радостно, как и эта торжественная церемония. Кроме прочего, он, будучи скопцом, не нуждается в обрезании. Одной болью меньше. И нет в нем никакого сожаления, ибо он не ощущает себя вполне ни мусульманином, ни христианином, скорее в нем есть понемногу и от того, и от другого. Их совместные богословские заседания утвердили его в мысли, что между одной религией – а также одной книгой – и другой не так уж много различий. В каждой из них по-своему присутствует троица, а эти несходства, за которые так цепляются злонамеренные умы, являются опорой скорее для власть предержащих, чем для душ, нуждающихся в утешении. Доктрина не так уж важна, была бы вера. И потом…
Николь ощущает себя кораблем, которому благоприятный ветер неожиданно помог добраться до тихой пристани. Он был печальным кораблем – со сломанной мачтой, без руля и без ветрил. Но потом его подхватили течения, эти подводные ветры, и помогли ему войти в гавань.
– Этому есть одно латинское определение, – говорит он себе, – opportunus…
Оно переводится и как своевременный, и, вместе с тем, как уместный, а в середине заключено слово место – стало быть, это тот, кто в назначенное время приводит в безопасное место. И нет ничего из ряда вон выходящего в том, что его обращение произошло именно в порту Алжира. Очень многие становятся вероотступниками. Среди наемников из ближайшей охраны Хайраддина и его приемного сына насчитывается больше обращенных сардов, сицилийцев, греков, калабрийцев и испанцев, чем коренных мусульман. Гаратафас прав: здесь в изобилии встречаются случаи, когда рабы становятся компаньонами своих хозяев коммерсантов. К тому же, не редки примеры, когда вероотступник перед смертью завещает свою собственность семье, оставшейся на христианской земле. Николь встречал здесь неаполитанских нотариусов, прибывших для оформления приличной суммы денег или какой-нибудь берберской лавки в пользу законных наследников. Из последних некоторые даже остались по эту сторону Средиземного моря. Да и на другой стороне нет дураков, чтобы их объявлять негражданами или вероотступниками – дела остаются делами, а нормальные люди, размышляет Николь, всегда более покладисты, чем те немногие, которые мнят себя их хозяевами.
– Ну а если Фортуна заставит меня повернуть вспять и отречься от принятой веры, я не увижу в этом большого зла. Разве не есть все вокруг лишь видимость и ложь? Религиозные убеждения можно поменять, как я только что поменял одежду. Небеса мне, что ли, за это низвергнутся на голову? Ничего подобного, здесь слишком уж солнечно! И как мне хорошо при этом!
Вместо ответа на эту эйфорическую медитацию он слышит голос своего друга и спасителя. Гаратафас прерывает его размышления и задает вопрос:
– Какое имя ты возьмешь себе, спутник Магомета?
Николь колеблется одно мгновение… Ведь верно, ему еще следует выбрать себе мусульманское имя, которое укоренит его личность в сообществе единоверцев.
– Меня будут звать… Билал-Ник!
– Имя первого муэдзина, принявшего веру от самого Пророка? Ты не лишен честолюбия, Билал-Ник! Подобно тому, как и голос твой не лишен ярких красок, – признает Ибн Джубейн. – Ну, хорошо, ты будешь принят среди нас как Билал-Ник, ибо таков твой выбор.
– И мы надеемся, что ты сумеешь показать себя достойным этого имени! Добро пожаловать к нам, Билал-Ник! – звучно и громко провозглашает Нуралдин.
Окружающие их женщины хором подхватывают его новое имя. Потом к Николь подводят великолепного коня, одетого в броню из тисненой кожи коричневого цвета с охрой, – подарок, который ему шлет Хасан. Обученное самим хозяином, благородное животное становится на колени перед Билал-Ником, как бы желая избавить его от комических поисков скамьи, подходящей для его веса. Экс-Николь водружает свои монументальные ягодицы на покорного коня. И тогда Гаратафас протягивает ему стрелу, как олицетворение веры новообращенного. Билал-Ник берет ее в правую руку и высоко поднимает, чтобы все могли ее видеть.
В воздух взлетают лепестки цветов, исступленно бьют барабаны, люди становятся в круг и начинают танцевать. На двух паланкинах, которые следуют за ним, восемь юных девушек, присев на корточки, ритмично хлопают в такт окрашенными ладошками и одновременно покачиваются, гибкие как тростник.
Николь оборачивается к ним. Как они прекрасны и горделивы, как живительна радость, которая бьет в них ключом! И как бы ему хотелось разделить ее с ними! Давнее и горестное сожаление внезапно сжимает его изнутри. Оно одно лишь и пребудет вечно, и не боги в этом повинны! Жало прежнего гнева пронзает его насквозь. Но со всех сторон площади Дженина несется столько радостных песен, смеха и веселого шума, что он предпочитает все же смотреть вперед, высоко поднимая свою стрелу. Веселый кортеж во главе с Гаратафасом, который несет в руках знамена черного и зеленого цветов, движется по направлению к дворцу, где уже встретились отец и сын.
Пиршество, устроенное в честь прибытия паши морей и chahada Гомбера, поражает роскошью.
– Ну, вот теперь ты мусульманин, Николь-фламандец! Видел бы тебя твой император, у него бы волосы попадали из бороды!
Король-евнух позволяет себе некоторую бесцеремонность по отношению к Билал-Нику, которого он пожелал усадить рядом с собой.
– Да и пусть бы они у него все выпали! Я же никогда не стану бородачом, дорогой Хасан, у меня даже пуха никогда не было на подбородке!
– Тем лучше, Билал-Ник, тем лучше! Густая борода еще не признак хорошего воина.
– О какой бороде ты говоришь, сын мой? – спрашивает Барбаросса, который уловил обрывок их беседы.
– О бороде Карла Квинта, отец!
– А, ну тогда смейся, сколько хочешь, сын,… если только не над моей и не над бородой Пророка!
Хайраддина уже начинают тяготить бесконечные празднества. С самого его прибытия город не прекращает чествовать его. Один день это иудейские купцы, другой наемники иноверцы, потом янычары, да еще и корольки прибрежных земель, его вассалы. Он замечает, что стал полнеть, что его члены тяжелеют. По вечерам он засыпает возле Зобейды гораздо раньше, чем ему того хотелось бы. По счастью приближается весна, и армада сможет выйти в открытое море. Ему не терпится сразиться с Дориа.
Старый лис внимательно рассматривает сотрапезников. Рядом с Хасаном сидит этот обращенный фламандец, к которому его сын воспылал такой привязанностью.
– Такое обилие блюд перед ним не пристало честному мусульманину, – бормочет он сквозь зубы.
Потом он замечает Гаратафаса.
– Этот человек прекрасно сложен и, должно быть, хорошо дерется. Говорят, он брат Догана, моего дворецкого в Константинополе. У него такой же открытый взгляд. Но, увы, это не из тех достоинств, которые помогают человеку достигнуть больших высот. Ну что ж, посмотрим…