Mille regrets

Borel Vincent

– Наш главный час наступает, – шепчет на ухо Гаратафасу Гомбер. – Быстро наверх! Ему еще предстоит услышать наше пение, нашему дорогому императору!

Правительница и доктор Матис проследили за похищением маленькой Дианы. Отталкивая друг друга, они приникают к замочной скважине. Им необходимо убедиться, что чудо возрождения действительно состоялось. Тем временем, двое бродяг проскальзывают в соседнюю комнату и прячутся за ближайшим к алькову простенком.

– Ты знаешь, как это должно звучать, – шепчет Гомбер. – Песня тебе знакома, даже если ты не будешь ее видеть. Мы столько раз повторяли ее в погребе…

– Не беспокойся. И все же мне бы хотелось прочесть ее, ведь это все, что нам осталось от бедного Содимо.

– Это его песня, и Хасана. То есть, память о них…

Гаратафас снимает рубашку, обнажая своеобразный аналой между своими плечами, где вытатуированы пять линеек нотного стана, заключающие в себе тайну Тысячи скорбей в музыкальных знаках. Содимо расположил их так, чтобы соединенные в одну линию они имели форму сердца. Вечер за вечером он запечатлевал эти знаки на его спине, вначале рисуя тонкие контуры углем, потом черной тушью и, наконец, красными чернилами выделил фермату, обозначив Туманный остров.

– На каком они этапе?

Карл со смесью робости и желания приближается к телу Барбары, такому юному, белоснежному, гладкому. Магия весны! Чарующий аромат липового цвета, вспышки сладострастного смеха со стороны банкетной лужайки, трепет, пробегающий по листве, по шерсти зверей, оперению птиц и даже по тончайшей дерме существ, укрывающихся под землей, – над всем и всеми, помимо их собственной воли, властвует могучий и неумолимый закон продолжения рода.

Барбара раскрывает свои объятия повелителю королей. Разгоряченная девственница ласкает военного мужа – он силен и крепок, несмотря на свой маленький рост. Ее волнует это удивительное сочетание соли и перца в волосах на его голове и подбородке. Отец или любовник? Он же чувствует себя рожденным заново, он забывает свое звание, свой императорский долг, свои династические заботы. Он наг перед юной прелестью и с гордостью предъявляет ей убедительное свидетельство своей мужественности. Добрый доктор Матис, который так боялся за возможную слабость своего господина, проливает благодарные слезы.

– Готов ли ты, мой товарищ по галере?

– Да.

Николь слегка проводит пальцем по очертанию необычного сердца, которое гений Содимо запечатлел на спине турка. Быть может, здесь упрятана память о мозге Бурбона, взорвавшемся в Риме перед его разграблением, или о животворящих тестикулах, так вероломно похищенных у маленького Николаса?

Губы Карла тянутся к Барбаре. Гомбер как будто только и дожидался этого первого поцелуя, чтобы метнуть копье своей песни – тонкое как жало – в сердце своего прежнего господина. Вытатуированные ноты, перенесенные на язык и в голосовую щель, обретают жизнь. Первая нота – как рыдание – взмывает из горла Николь. Гаратафас отвечает ему. Они постепенно разворачивают мелодию, подхватывая ее и передавая друг другу.

В мозгу у Гомбера зажигается яркий холодный свет. Перед его глазами встает остров Жоскена. Он видит раскрытые прямоугольники книг, названия которых он тогда не знал, но как будто уже мог прочесть в них эти песни, исполненные грусти и сожалений и поставившие горестную печать на его оскопленную жизнь. Вот он в Мехелене, перед Богоматерью семи Скорбей, вот он бьется головой об алтарь, чтобы заглушить те два голоса, что его преследовали; вот Маргарита – стареющая вдова, которая требовала бесконечно повторять Все сожаления, ибо под них ей было слаще целоваться со своей Лаодамией. Он вспоминает вновь тысячи пыток, терзавших его тело в той области, где он ощущал призрак своего детородного органа. И, наконец, Болонья и коронационная месса, в основу которой, по воле императора, были положены Все сожаления, как если бы Карл V подмигивал Клименту VII, намекая на разграбление Рима. Или это была просьба о прощении? Но не к нему обращенная – не к императорскому певчему.

Хрип и острая жалоба, сплетаясь, доносятся из соседней комнаты.

Нет больше помазанника Божия – есть только ласки, объятия, запахи, языки, истекающие слюной. Его старое тело, претерпевшее столько ударов, мучений, переохлаждений, ранений, прижигает все свои рубцы в этом сладостном огне.

Но беспощадна власть звуков. Мелодия, исполненная скорби и сожалений, выносит на арену памяти его супругу императрицу – столь безмерно любимую Изабеллу Португальскую. Его кузина не отдавалась так, как эта малышка, которую он держит в своих объятиях, но сколько любви она ему дарила! Ее, увы, давно нет, она стала пищей червям! Кто там поет, вонзая жало в его сердце? Неужто ангелы? Но ведь ему сейчас так хорошо! С чего бы понадобилось покидать этот мир? Тысячи мертвых вцепляются в занавес его сетчатки.

– Эта музыка…

– Jah, diese Musik, hum…[111]– стонет Барбара, прижимая ладони императора к своей груди.

Но как завладевает ими Тысяча скорбей, зовет их с собой, не отпускает от себя! Эта ни с чем не сравнимая боль сопутствует наслаждению, которому тоже нет равных. Они хотели бы вырваться из пут этой мелодии, но очарование ее слишком сильно. С какого берега, из каких дальних стран она пришла? В ней аромат пустыни и влага лесов, утрата и изобилие… Кто это так поет? Кому принадлежат эти два голоса – глубокий бас и бесконечно зависшее на едином выдохе сопрано? Лица умерших расплываются в тумане, меркнет императрица, Карл и Барбара опрокидываются, не разжимая объятий. Обратившись в одно целое, они исчезают из мира трудов, насилия, власти. Шаг за шагом они поднимаются по алой с золотом лестнице и выходят на ослепительный свет, слившись в поцелуе так плотно, как плющ приникает к стене. Они – Тристан и Изольда, они – Джиневра и Ланселот.

Найди меня, о, тысяча скорбей,

Одень мне сердце в траур погребальный…

Сопрано Гомбера изливает сияющий свет на сердце нотного стана, несомое голосом Гаратафаса. Оно пронзает насквозь этих мужчину и женщину, и они уже не господин и служанка, не император и его подданная, но Адам и Ева. Они совершают то, на чем для него навеки поставил запрет подлый человеческий каприз. Зная, как сплел, сжал, сдавил их друг с другом ослепительный столп его голоса, он чувствует себя богом отмщения, жезлом Аарона, фараоновым бичом. Кастрат вершит свою месть. Его горло управляет движением императорских чресл. Его голос призывает к участию в этом действе каждого из предков императора, несущих из глубины веков свое аристократическое семя. И они приходят – Филипп Красивый и Хуана Безумная, Изабелла Кастильская и Фердинанд Арагонский, Максимилиан Габсбургский, Мария Бургундская, Карл Смелый, Филипп Добрый и Изабелла Португальская, Иоанн Бесстрашный и Маргарита Голландская, Филипп Отважный и Маргарита Мальская, Иоанн Добрый и все пращуры Висконти вплоть до Мазовия, все Капетинги до Людовика Святого, а также те, что состоят с ними в двоюродном родстве, со всеми их пороками и слабостью духа, – они жадно устремляются в этот альков, чтобы осеменить юное и свежее чрево Барбары Бломберг. И через нее, возможно, будет снято проклятие с этой породы, удушаемой бесчисленными союзами, которые противны природе, но поощряемы продажной церковью.

Гомбер и Гаратафас подходят к фермате Туманного острова. Млечная вереница императорских предков наполняет лоно Барбары – похищенной, лишенной девственности и незамедлительно оплодотворенной.

ЭПИЛОГ

Старик и одиннадцатилетний мальчик не боятся жгучего солнца, терзающего холмы Эстремадуры. Один подставляет ему свои ноги, покрытые гнойными бляшками; голову другого, с длинными золотыми волосами, оно окружает сияющим венцом. Лицо ребенка покрыто загаром, лоб его так же высок, как и у старика. Он кладет свой маленький арбалет на стол, где в изобилии выставлено угощение: окорок, вареная грудинка с приправой, жареные сардины, клубника, вишни, тутовые ягоды, мармелад, а также объемистый кувшин с пивом. В нем уже плавает большая муха.

– Хочешь вишен, малыш?

Ребенок жестом отказывается. Он не сводит голубых глаз с пораженных болезнью ног старика.

– На кого ты охотился?

– На кролика.

– На кролика, Ваша Светлость, – поправляет его Луис Кихада, седовласый полковник на службе у императора.

– Оставьте, друг мой. Это совершенно не важно. И ты убил его, этого кролика?

– Нет… Ваша Светлость. Он ускользнул. Я не стал стрелять в другой раз. Он заслужил свою жизнь, раз я промахнулся.

– Это хорошо, дитя мое. Ты честен сердцем.