МилЛЕниум. Повесть о настоящем. Книга 4
Шрифт:
– Я пойду, Лёля, наши в Лысогорке новостей заждались, и… помыться уже пора.
Лёля смеётся:
– Да-да и побриться или твоя прекрасная борода превратиться в рыжую лопату.
– И отцу позвонить, он знает, что Митя родился, но…
– Ты не рассказывай ужасов…
– Стерху позвонить? – Я смотрю на неё. Вряд ли отец позвонит.
У Лёли что-то мелькнуло в глазах, в губах, раздумье, сомнение?
– Не надо. Иначе он примчится сюда, едва ты положишь трубку. Приедем в Москву, тогда я позвоню.
Мне хочется сказать, что я не хочу этого, не хочу, чтобы она когда-нибудь звонила ему, но сейчас не время и не место для этого.
Я зашёл в ординаторскую поблагодарить ещё раз
– Да-да, Алексей Кириллыч, звоните, конечно. И ещё справку о рождении заберите, можете в ЗАГС сходить, оформить сына.
Отец ответил сразу. Взволнован, но я успокоил его, что с Лёлей всё в порядке.
– Мальчика видел? – спросил он.
– Да, – сказал я, чувствуя, что улыбаюсь. – Он… самый лучший ребёнок на свете.
Я через все эти тысячи километров чувствую, что и отец улыбается:
– Поздравляю тебя, Алексей, как бы ни было, всё равно он твой сын.
– А я тебя.
– Меня?
– С почётным званием дедушки.
Он засмеялся:
– Спасибо, Алёша. Возвращайтесь поскорее.
На следующий день я записал Митю Легостаевым Дмитрием Алексеевичем. Замучаешься ты, Стерх, доказывать своё отцовство теперь. Это тебе моя месть.
К ночи схлынула волна безмятежного счастья, владевшего мной с той секунды, как я взяла Митю на руки впервые. В груди прилило молоко, распирая их колючей болью, сцеживать было невыносимо больно, стали собираться комки, поднялась температура. Слёзы накатывали на меня без причин, я плакала ночь за ночью, то во власти страшных воспоминаний, то от жалости к себе, к Мите, к Игорю, к Кириллу, и особенно к Лёне, у которого я украла первенца… Я плакала, вспоминая, как узнала о беременности, как услышала биение его сердца, как зло бабушка Вера говорила про аборт, а мама легко соглашалась, как впервые почувствовала движения моего мальчика, как меня ранили, каким был Игорь после ранения одного и второго, как Кирилл стоял на коленях посреди Арбата, умоляя подарить ему пару часов любви и как невозможно это стало, как стыдился своего страстного нападения Игорь, как терзали меня звероподобные чудовища, и я готова была к смерти, но не к их вторжению, я плакала, вспоминая как Лёня прижал меня к себе в Н-ске, когда догнал по дороге на вокзал, какая блестела улыбка на его лице, когда он почувствовал Митю в моём животе, как счастливо он смеялся со мной, когда мы развернули нашего мальчика и любовались им вдвоём…
Эта тоска и глупые слёзы душили меня по полночи каждый день. Что это? Нарочно придумано, чтобы не умереть от счастья?..
На выписку бабушка купила самый красивый комплект, какой смогла найти в Пятигорске. Наш изящный, заранее купленный конверт, остался в Москве со всем прочим приданым, но то одеяльце с уголком, что мы покупали с бабушкой Верой, были почти такими же. Перевязали мой дорогой свёрток синей лентой, и отдали мне.
Меня встречали все, кто был тогда в нашем дворе, те, кто покончил с бандитами, только теперь они пришли мирными обывателями, с жёнами и детьми. Это в Лысогорке уже, где через весь двор поставили столы и праздновали рождение Мити. А к роддому приехал Лёня с бабушкой и дедушкой и Виталик с Волковым. Охапки цветов, поцелуи, восхищение и неподдельная радость окружили меня.
– Дайте посмотреть на Легостаева выпуска последнего года этого века.
– Говорят, последним будет следующий, двухтысячный…
– Тогда придётся вам ещё родить в следующем году! Двадцатый век наш дом! Не отпустим просто так!
Я смотрела на мою внучку. После недели в больнице она такая тонюсенькая без живота, такая бледная, просто восковая, синяки переливаются уже всеми цветами радуги, когда они уезжали мы все их и не видели, а теперь
– Наследник-то копия ты, Лютер! – восклицает Волков.
– Ну не твоей же копией ему быть! – шутит Виталик и тоже заглядывает в одеяльце.
– Лёль, может это клон Лёхин?
– Никаких клонов, у них всё как сто лет назад, не по-модному, да, Лютер?
Я понимаю, что должна выдержать этот праздник, но я чувствую себя совершенно больной, бессильной и безрадостной. Такая слабость владеет мной, душевная больше, чем физическая…
Все радуются и поздравляют, рекой льётся домашнее вино и самогон, куры и гуси на столе, овощи, зелень, молодая картошка, фрукты за угощенье никто не почитает. Все веселятся, все счастливы, наше появление с Митей как финальная счастливая точка в ужасной истории, приключившейся в станице в прошлый вторник. Хороший праздник, особенно, будь у меня силы оценить его. Но я его запомнила навсегда.
Ночь не без сюрпризов. В роддоме Митю не оставляли со мной на ночь, так что эта ночь своеобразное боевое крещение и для меня и для Лёни.
– Лёль, у тебя температура, вон губы красные, лежи, я поношу его, укачаю, в роддоме же давала, – сказал он.
– Ты пьяный, Лёня, ещё в косяк врежешься с ним.
– Пьяный, конечно, как сыну пяточки не обмыть? – с шалым весельем говорит он.
– Ну, вот ты и полежи…
– А можно?
– Дурак!
Мы засмеялись вместе над причудами родного языка с его таким похожими и разными звучаниями и значениями слов. Лёня вскоре заснул, Митя тоже, но в приспособленной для него большой корзине спать никак не хочет, к тому же атакуют комары, откуда они взялись, никогда их здесь не было…
Я почти не сплю эту ночь… и следующую, и потом. Тогда мы перебрались опять спать в сад, где корзину-люльку с Митей вешаем на толстый сук. Вот здесь мы спокойно выспались всю ночь, впервые за неделю после роддома.
Звёзды светят на нас сквозь густую крону.
– Почему здесь звёзды не как у нас? И небо ярче.
– Мы в деревне.
– Не-ет, тут другое небо, южное, как запах у воздуха. Вот у нас полынь не растёт, наверное, ещё есть сотни растений, которые здесь растут, а у нас нет… Лёля… – я тянусь к ней руками и губами, хотя и понимаю, что должно быть ещё рано, ещё не время и она не очень здорова ещё, но… я не могу не…
Лёля мягко остановила мои нетерпеливые ладони…
– Лёня… – она выскользнула и из поцелуя. Обняла меня, перехватывая мои пальцы. Но я не могу не хотеть её… я целую её волосы. Я целую её лицо, шею, плечи, губы снова, но и вторая волна стекает, не встретив открытого русла… Боже, Лёля…
– Лёль… ну… пожалуйста…
Во мне желания сейчас столько же, сколько в камне на дороге, я не чувствую ничего своим телом, кроме горячих ежей в грудях, означающих приход молока, потения по ночам, что заставляет меня держать сменную рубашку возле кровати, бесконечного прислушивания к ребёнку и желания спать, ничего больше, ни аппетита, ни желания к Лёне. Я не хочу быть такой каменной с ним…
Он обижается, хотя и делает вид, что это не так… На следующую ночь повторяется то же.
– Лёня, милый… ну, хочешь…
– Не надо… – он отвернулся, – как собаке кость без мяса. Спи…
Бабушка Таня предложила окрестить Митю в местной церкви перед отъездом, мы подхватили эту идею, лучше места не придумать. Да и времени. Виталик, немного смущаясь, что сделало его умилительно симпатичным, вызвался стать Крёстным для нашего мальчика. И я, и Лёня с радостью восприняли его предложение.