МилЛЕниум. Повесть о настоящем. Книга 5
Шрифт:
– Да, я… А ты почему не на работе? – пробормотал я.
– Ухожу… Что ж, хорошо, что мы увиделись, я думал позже приехать, поговорить с тобой, – отец разделся, на улице мокрый снег, настоящая каша под ногами и на всех поверхностях, но он из машины, очевидно, даже ботинки не промокли. Он прошёл на кухню. – Давай, кофе, что ли, выпьем?
– Может, ты есть хочешь? – спросил я.
Отец посмотрел на меня:
– Спасибо, кофе будет достаточно.
– Хорошо, я сварю, – сказал я, хотя раньше я кофе сам не варил, этим занималась Лёля, но я столько раз присутствовал при том, как она делает это, что порядок действий повторить смогу, хотя сам я
Пока я колдовал с туркой, я вертел в голове его слова, что-то задело меня в том, что он сказал. Наконец, я понял:
– Подожди, – я обернулся от плиты, вспомнив, – ты сказал…ты уходишь? Что это значит?
Отец улыбается, будто довольный собой и тем, что может рассказать мне об этом:
– Ухожу с кафедры, – весело сказал он. – Не пугайся так-то, ничего страшного не происходит. Соображу некоторое время, чем заняться. Отдохну пока.
– Почему?! – изумляюсь я. Это же надо… он, он! бросает кафедру!
– Почему… почему, весь вопрос… – протянул отец, переставая улыбаться и отворачиваясь.
У меня за спиной зашипело, разливаясь по плите моё чёрное варево. Чёрт! Что же это такое, пока я гипнотизировал эту чёртову турку, тёмная пена на поверхности даже не шевельнулась, а стоило отвернуться и всё: всё в грязи… Вот чёрт!
Я налил проклятый кофе в чашки, и сел напротив отца за стол.
– Я хочу поговорить с тобой, Алексей, – сказал он, бледнея, опуская глаза. О Лёле… О тебе.
Кровь бросилась мне в голову, сердце заколотилось так, что я даже будто оглох…
– Вот что, Алексей, – сказал отец, по-прежнему демонстрируя все признаки смущения, – Лёля беременна. И мы с ней…
Будто кулаком в лицо, а второй кулак сдавил сердце:
– Нет! – отчаянием вылетело из меня.
«Мы с ней»… нет и нет! Что же это такое?! «Поговорить о Лёле и о тебе», разве это обо мне? Это о вас с ней опять!
– Я понял, что ты хочешь сказать, но… – я смотрю на него прямо, он тоже вынужден смотреть мне в лицо, – нет. Я не стану разводиться! Ты от меня этого не дождёшься! – сказал я, твёрже этого моего слова не будет и алмаз.
Отец побледнел, теряясь:
– Ты что, Алёша… решено всё… – проговорил он, разводя ладони.
– Нет, – повторил я, кривясь и, чувствуя, как кровь отхлынула от щёк. – Прости, может, я ломаю твои планы на счастливую жизнь с молодой женой, но я не дам развода МОЕЙ жене. Никогда. Убейте меня и живите тогда вместе.
– Сдурел, мальчишка… – отец отпрянул, качая головой.
Можешь считать меня мальчишкой, хоть кем, но я не сдвинусь.
– Что за глупое упрямство, Алёша! – воскликнул он, но как-то беспомощно, я же сказал, Лёля беременна от меня…
– Да замолчи ты! – закричал я, он будто гвозди вбивает в меня. – Я, по-твоему, в первый раз не услышал? Не дам я ей развода! Не хочет со мной быть, пусть разведётся сама. Сама! Своей рукой! Как брала меня в мужья, пусть так же сама и вышвырнет. Ты слышал? Сама! – я шарахнул ладонью по столу, чашки звякнули, моя опрокинулась, разливаясь, ну вот, пить это дерьмо не придётся…
– Лёля не хочет жить с тобой, ты это отлично знаешь…
– Этого не может быть! – убеждённо и даже улыбаясь, проговорил я. – Я знаю Лёлю двадцать лет, не может этого быть! – я постарался каждое слово произнести раздельно. За его «беременна от меня», – Она придумала себе что-то вроде того, что она недостойна меня, что один раз оступившись с твоей, твою мать, помощью, она не может вернуться назад… Но всё это неважно, всё это не имеет никакого значения для меня… не имело и не имеет! Ясно?! Я не разведусь с ней. Пусть разводится, как хочет, через суд или как там это делается… я всё равно буду считать себя её мужем, учти это! Хоть десять раз ты женишься на ней, её муж я! И для неё, я знаю, я – её муж и никто больше! А беременна… – я усмехнулся, мне и правда стало легче, – ну так что ж, один твой сын уже зовёт меня отцом!
Вот так вот! Получи, есть тебе, чем убить мою карту?
Отец смотрел на меня, будто он не ожидал того, что услышал. Долго и молча смотрел. А потом сказал, покачав головой:
– Мы слишком давно не живём под одной крышей, я совсем отвык от тебя. Отвык о того, какой ты… – он хмыкнул, качнув головой, его глаза горят… восхищением?
Я не сказал ему в этот день, что я тоже ушёл с работы и уезжаю из Москвы. Я даже не вспомнил об этом, я вспомнил после того, как он давно ушёл, а я остался опять один на «Суше». Я долго сидел на кухне возле стола с остывшими чашками чёрного кофе, заляпавшего перед этим всю плиту, потом стол, теперь застывшего в этих чашках, белых, с нежным рисунком тоненьких цветочков, такие любит Лёля, как и тонкий и полупрозрачный фарфор из которых они сделаны. Она и выбирала эти чашки…
Вот мои сумки, что ж, пора сниматься с якоря на этой «Суше», найти новую. Я найду. Я знаю, как искать теперь. Как говорят, за одного битого…
Глава 2. Метель
Снег валит со вчерашнего вечера, оттепель превратилась в мотающий снежной крошкой, а потом хлопьями, а после хлопьев – мелким острым и быстрым злым снегом, всё более морозный день. Этот день для меня продолжился, как этой метелью, недомоганием, начавшимся ещё позавчера, с тошноты, слабости и прочих явлений отравления. Или просто реакций на непогоду. Когда я сказала Кириллу, обеспокоившемуся этим, что, должно быть, просто я объелась, он рассмеялся:
– Чем объелась, умора?! Лишнюю ложку каши съела?
Но позже он не слишком веселился:
– Может, в больницу сходим?.. Может, токсикоз просто?
– Может и токсикоз… – поспешила согласиться я, чтобы он не слишком пугался, – правда, не бывает у меня… А может от погоды этой. Так, пройдёт… ты шибко не волнуйся.
– «Шибко», – усмехнулся я смешному слову.
Я уеду развлекаться допоздна, а она тут нездорова. Мне стало не по себе, будто в этом её пустяковом недомогании кроется что-то нехорошее из старого… Я так боялся повторения ужасов весны и начала лета, обступивших нас тогда призраками смерти, что невольно обеспокоился, но Лёля, невзирая на бледность, обесцветившую щёки, глядела весело и я успокоился. Тем более, сегодня Стерх должен приехать, думаю, поможет, если что… да не будет ничего, всё будет хорошо…
Митя играл, сидя на полу в большой комнате, а я прилегла на диван и смотрела в телевизор, где показывали старый советский фильм «Тридцать первое июня», знакомый мне с раннего детства и музыкой своей прекрасной и романтической историей, запомнившийся мне ещё с тех пор, тем удивительнее и приятнее мне было теперь, взрослой, смотреть его.
Игорь за этим и застал меня, входя из сеней, и улыбаясь:
– Опять незапертые сидите, – он улыбается, хорош до невозможности какой-то молодецкой здоровой красотой, будто на санках катался полдня, а ведь всего лишь прошёл по двору от машины. – Погодка!.. Еле доехал до тьму-таракани вашей, заносы, аварии – тихий зимний ужас… – он снял присыпанную снегом шапку, возвратившись в сени.