Шрифт:
Глава первая
Светлана Петровна вызвала меня неожиданно. А я был не из тех, кого по английскому языку можно вызывать неожиданно. По математике, физике или химии — пожалуйста, но по английскому — ни в коем случае. Железная тройка, полученная на прошлой неделе, вроде бы обеспечивала мне полмесячную передышку, и вот тебе!..
Я хотел было отказаться сразу, но Август Шулин, мой сосед, испуганно вытолкнул меня из-за стола, и я, как порядочный пошел к доске, кивками прося подсказывать. И сразу кто-то зашипел, рупором прижав ладони ко рту или в свернутую трубкой тетрадку, кто-то беззвучно корчил рожи, надеясь,
Светлана Петровна терпела, терпела, потом устало вздохнула и сказала по-русски:
— Ну, хватит. Бесполезны ваши старания. Кажется, дня три не открывали учебника, так ведь, Эпов?
— Нет, два дня! — ответил я по-английски (Эти-то слова я знал хорошо!), не уходя от доски лишь потому, что надеялся на прощение.
— Ну два, какая разница… Это мелочная честность, Эпов. Так что я вынуждена поставить вам двойку.
— Спасибо! — сказал я, кивнул Светлане Петровне, ее оранжевому платью, рыжеватой прическе, округлому животу — всему сразу и отправился на место, перехватив удивленный взгляд учительницы: до сих пор я за двойки не благодарил. Но тут во мне что-то дернулось, сработало какое-то реле. Двойка? Очень хорошо! Прекрасно!
Класс ожил.
— Светлана Петровна, задайте ему еще вопросик!
— Ну, Светла-ана Петровна!
— Эп все знает, только он рассеянный.
— Его надо в темноте спрашивать.
— Да он с Чарли Чаплиным переписывается!
Я обычно поддерживал эти веселые атаки, когда кто-нибудь горел, но сейчас мне все было безразлично. Не садясь, я сунул учебник с тетрадкой в папку, «задернул» молнию и двинулся к выходу, легко и свободно.
— Эп, стой! — выкрикнул Шулин.
За спиной была тишина.
У дверей я обернулся и, глянув прямо во все еще удивленные глаза Светланы Петровны, затененные рыжими клубами прически, любезно проговорил:
— Гуд-байте! — и, уже выходя и при этом кого-то толкнув дверью, добавил сквозь зубы: — Спинста! — что означало «старая дева», так мы прозвали Светлану Петровну.
В коридоре никого не было, кроме незнакомой девчонки, которая держалась за дверную ручку, желая, видно, заглянуть в наш класс. В ярко-красных брюках, в синей куртке и с вязаной красной шапочкой под мышкой, вся в блестках свежерастаявших снежинок, она недобро глянула на меня. Уловив в ней какое-то сходство со Светланой Петровной, я ей брякнул:
— Гуд бай!
— Бай-бай! — не моргнув глазом, ответила она.
И я пошел прочь.
Я не хотел обижать Светлану Петровну, хоть и был на нее зол. Не знаю, чья умная голова изобрела это нелепое прозвище «спинста», совсем не подходившее нашей молодой, замужней и даже уже беременной учительнице, но было в нем что-то холодное и пронзительное, как моя неприязнь к этому чужому языку, поэтому я с удовольствием ввернул его. Что за дикость — вызывать человека, зная наверняка, что он не готов! Это же педагогическое хулиганство! Охота за черепами! И не много надо ума, чтобы даже отпетого отличника застать врасплох. По-моему, талант преподавателя обратно пропорционален количеству поставленных им двоек!.. Эта вдруг найденная точная психологическая формула, как-то мгновенно принизившая всех учителей, обрадовала меня, и я чуть не засвистел, чувствуя, как лицо мое победоносно сияет. Но когда я спустился в вестибюль, тетя Поля, дежурная, спросила:
— Плакал, что ли?
— Кто — я?.. С чего бы!
— Да уж не знаю, чего вы срываетесь посреди уроков вот с такими глазами! — Она показала кулак, вздохнула и отвернулась, точно не желая иметь со мной никакого дела, но тут же встрепенулась опять. — Кого требуют-то?
Маленькая и пухлая, она сидела на стуле у двери в раздевалку и не выдавала пальто без того, чтобы не разузнать, что случилось. Тетя Поля расспрашивала даже тех, кто являлся с бумажкой от учителя.
Я не был опытным в этих делах, но желание исчезнуть, испариться из школы так вдохновило меня, что я глазом не моргнув выпалил:
— Отца.
— Значит, отец у вас голова, — сказала тетя Поля и без дальнейших вопросов пропустила меня, рассуждая сама с собой: — Это хорошо, что отец, — рука крепше. И выдрать и приласкать — все крепше. А что она, мать-то, кроме как пилить. Уж по себе знаю. Вон какие, а я все пилю… Плюнул, поди, в кого? — спросила она, когда я вынырнул из-под перекладины, застегивая плащ.
— Нет.
— Бесстыдник. Отцам делать нечего, только с вами нянчиться! Резинкой стрелял?
— И это нет, тетя Поля.
— Бесстыдник!.. Чего же ты вытворил?
Мне вдруг захотелось признаться, что ничегошеньки я не вытворил, что это со мной вытворили, но, увидев озабоченную физиономию тети Поли, коротко сказал:
— Обозвал учительницу.
Всплеснув руками, тетя Поля охнула:
— Сбесился ты, что ли!.. Да кто же это учителей обзывает, головушка твоя задубенная? Ведь учитель для вас — все, непутевые вы черти!
— Гуд-байте, тетя Поля!
— Веди, веди отца! Веди, бесстыдник! Фамилия-то как?
— Эпов.
— Чей?
Но я, мимоходом глянув в большое вестибюльное зеркало на свою долговязую, нескладную фигуру в берете, уже выскочил на крыльцо. Хлопок двери отрезал меня сразу и от ворчаний тети Поли, и от сонливой духоты, и от всех-всех невзгод школьной жизни.
А на дворе что делалось! Ходуном ходила густая снежная мишура. Она шаталась, скручивалась, дергалась, то с шуршанием захлестывая ступеньки, то сползая с них. А шел уже май. В тени палисадников, домов и под пластами мусора дотаивали последние островки сугробов.
У крыльца, полузаштрихованный метелью, звонко постреливал мотоцикл. За рулем, подгазовывая, сидел Толик-Ява, из девятого «Б», в красном шлеме и в очках, ждал кого-то. Странно, идут занятия, друзья в классе, а он раскатывает, да еще возле школы. Получил права — так гоняй на пустыре, если радость распирает, а хамить-то зачем?.. Хотя и я не лучше!
Я нырнул в снеговорот и захлебнулся. Хорошо! Очень кстати эта заваруха для нейтрализации моего кислого настроения, а что оно кислое, коню понятно, как говорит Шулин.