Мимо течет Дунай: Современная австрийская новелла
Шрифт:
Бережно отстранил он женщину, преграждавшую ему путь. А вдруг он еще в самом деле поедет с ними на юг! Стоя в дверном проеме, он смотрел, как потягивается зверь, молодой и сильный хищник, и слышал, как за спиной опять причитает хозяин по очередному волку. Связанный хлопнул в ладоши, привлекая к себе внимание зверя, а когда тот подошел достаточно близко, обернулся, чтобы закрыть дверцу. Он перехватил взгляд женщины. Вдруг ему вспомнилось, что хозяин грозил каждого, кого застигнет с любым острым предметом близ Связанного, предать суду как убийцу.
В этот миг он ощутил прикосновение клинка, леденящее, как прикосновение речной воды осенью, — последнее время он едва ее выносил. С одной стороны туловища веревка уже спала, и он запутался в ней, пытаясь сорвать ее до конца.
Он стоял в клетке и, словно остатки змеиной кожи, срывал с себя путы. Толпа вокруг него стала пятиться, и это развеселило его. Понимают ли они, что у него нет выбора? Или эта борьба все-таки что-то докажет? Но он уже чувствовал, как вся кровь отливает у него от лица и подкашиваются ноги.
Путы, упавшие к ногам волка точно силок, раззадорили его больше, чем ворвавшийся в клетку незнакомый человек. Он приготовился к прыжку. Человек пошатнулся и схватил висящий на стене пистолет. И еще до того, как кто-нибудь успел вмешаться, выстрелил волку между глаз. Зверь встал на дыбы и рухнул, задев его своим телом.
По дороге к реке он услышал за собой топот: бежали зрители, акробаты, хозяин, но дольше всех бежала женщина. Он спрятался в зарослях ивняка и смотрел, как они пробегают мимо, а потом медленно возвращаются к шатру. Взошла луна, осветив долину одновременно живым и мертвенным светом.
Покуда он дошел до реки, ярость его утихла. В сумраке занимающегося дня ему казалось, что по реке плывут льдины и что в долине уже выпал снег, приносящий забвение.
Ингеборг Бахман. Всё [2]
2
Перевод С.Шлапоберской.
Когда мы с каменными лицами садимся за стол или вечером сталкиваемся вдруг у наружной двери, потому что нам одновременно пришло в голову запереть ее на ночь, мне кажется, будто мы с Ганной — два полюса, и только наше горе соединяет нас, словно траурно-черный лук, готовый пустить стрелу в сердце равнодушному небу. Когда мы возвращаемся к себе по коридору — Ганна чуть впереди меня, она входит в спальню, не сказав мне «спокойной ночи», а я закрываюсь у себя в комнате и, сев за письменный стол, неподвижно гляжу в одну точку: перед глазами у меня так и стоит ее поникшая голова, в ушах отдается ее молчание. Что она делает — легла и пытается заснуть или не спит и ждет? Чего? Меня-то ведь она ждать не может!
Я женился на Ганне не столько ради нее, сколько ради ребенка, которого она ждала. Выбора у меня не было, потому не было и сомнений. Я волновался, ибо назревало нечто, чего не существовало раньше и чему дали жизнь мы с Ганной; мне казалось, что мир с каждым днем становится полнее — как молодой месяц, которому надо трижды отвесить поклон, когда он только взойдет — нежный и опалово-прозрачный. У меня бывали теперь минуты отрешенности, каких я прежде не знал. Даже на службе, хотя дел там по горло, или где-нибудь на конференции я вдруг словно впадал в забытье и весь устремлялся к ребенку, этому неведомому, призрачному существу, — мои мысли летели ему навстречу, проникая в глубь той живой темницы, где он был заключен.
Ребенок, которого мы ждали, многое изменил в нас. Мы теперь почти никуда не ходили, забросили своих друзей, сняли квартиру попросторнее и обосновались в ней, как могли уютно и оседло. Из-за нашего ребенка для меня постепенно переменилось все вокруг. Я теперь то и дело налетал на новые для меня мысли, как налетают на мину, — на мысли такой взрывной силы, что впору было отступить, а я шел вперед, не сознавая опасности.
Ганна не понимала меня. Оттого, что я сразу не мог решить, какую надо купить коляску — высокую или низкую, — она считала, что ребенок мне безразличен. («Честное слово, не знаю. Как хочешь. Нет, нет, я слушаю».) Когда я таскался с ней по магазинам и безучастно наблюдал, как она перебирает все эти чепчики, пеленки и распашонки, не зная какие выбрать — розовые или голубые, шерстяные или синтетические, — она упрекала меня, что я не думаю о ребенке. А я только о нем и думал.
Как мне выразить словами, что творилось у меня в душе? Я чувствовал себя, словно дикарь, которому вдруг объяснили, что мир, в котором он живет и суетится между очагом и ложем, между добыванием пищи и трапезой, между восходом и заходом солнца, — этот мир существует уже миллионы лет и со временем погибнет, что Земля — всего лишь ничтожная частица Вселенной, частица, которая с огромной быстротой вращается вокруг своей оси, а одновременно и вокруг Солнца. Я очутился вдруг в иной связи времен — я и мой ребенок, которому в назначенный день и час — в начале или середине ноября — суждено было родиться на свет, точно так же как когда-то суждено было мне и всем людям до меня.
Надо только хорошенько все это себе представить. Все родословие! Подобно тому как засыпая, представляешь себе белых и черных овец (черная, белая, черная, белая и т. д.), эта картина либо сразу наводит на тебя сон, либо сразу и бесповоротно гонит его прочь. Мне никогда еще не удавалось заснуть с помощью этого средства, хотя Ганна — она переняла его от матери — уверяет, будто оно успокаивает лучше снотворного. Быть может, многих и в самом деле успокаивает, когда они звено за звеном перебирают в уме всю цепь: «Сим родил Арфаксада, Арфаксад жил тридцать пять лет и родил Салу… Салу родил Евера. И Евер родил Фалека. Фалек жил тридцать лет и родил Рагава, Рагав родил Серуха, Серух — Нахора, и каждый из них после того родил еще по многу сыновей и дочерей, сыновья же в свою очередь родили сыновей, а именно Нахор родил Фарру, а Фарра — Авраама, Нахора и Арана». Несколько раз я пробовал мысленно проследить весь процесс — не только с начала до конца, но и с конца до начала, вплоть до Адама и Евы — наших так называемых предков — или до гоминидов, от которых мы, скорее всего, и произошли. Но в обоих случаях какие-то звенья цепи теряются во мраке, и потому безразлично, за кого уцепиться — за Адама ли с Евой или за двух других персонажей. А вот если ни за кого не цепляться вообще и просто спросить себя, для чего, собственно, родился каждый из них, то уже не знаешь, зачем была нужна вся эта цепь, все эти бесконечные «родил», не знаешь, для чего родился первый и для чего последний из этих людей. Ведь для каждого только раз наступает черед войти в игру, придуманную задолго до него, усвоить и соблюсти ее правила: продолжать свой род и воспитывать детей, заниматься экономикой и политикой; ему дозволено, кроме того, иметь деньги и чувства, труды и изобретения и выполнять то правило игры, которое называется мышлением.
А коль скоро мы так доверчиво размножаемся, надо как-то сообразоваться с этим фактом. Для игры требуются игроки. (Или для игроков — игра?) Меня вот так же доверчиво произвели на свет, а теперь и я произвел на свет моего ребенка.
Дрожь пронизывает меня при этой мысли.
Отныне я все соотносил с ребенком. Вот, например, мои руки — со временем они будут трогать и баюкать мое дитя; наша квартира на четвертом этаже, Кандльгассе, VII район, улицы, вдоль и поперек прорезающие Вену, вплоть до аллей Пратера, — весь окружающий нас пространственный мир, который я буду понемногу ему открывать. От меня он впервые услышит названия предметов: «стол» и «кровать», «нос» и «нога». А также понятия: «дух», «бог» и «душа»; по-моему, они бесполезны, но утаивать их от него нельзя. Потом пойдут в ход и такие трудные слова, как «резонанс», «диапозитив», «хилиазм» и «астронавт». Мне надо будет позаботиться о том, чтобы мой ребенок узнал, для чего существуют на свете вещи и как, скажем, браться за дверную ручку и ездить на велосипеде, как пользоваться полосканием для горла или заполнять какой-нибудь бланк. В голове у меня все пошло кругом.