Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ
Шрифт:
…О своей судьбе — семнадцать лет лагерей и ссылок — Лев Разгон рассказал в своей книге «Непридуманное» {3}. Потому я хочу чуть подробнее рассказать о Рикиной жизни.
Она родилась в год первой русской революции (1905) в семье питерского рабочего-слесаря, профессионального революционера Ефрема Берга.
Как и положено профессиональному революционеру, жизнь Берга была соткана из ссылок и тюрем, и потому, когда пришел февраль семнадцатого года и пала монархия, Ида Савельевна, мать Рики, была счастлива: она устала от конспирации, от догляда приставов, от передач и тюремных свиданий.
Но на несчастье мамы, и Рики, и пятилетней сестренки Анечки Берг не был большевиком. Напротив —
Бывшие соратники по борьбе с царизмом посадили его в июне 1918 года. Для мамы это был удар, от которого она так уже и не оправилась.
Вот с этого времени, с предварительной тюрьмы на Гороховой, 2, куда они с мамой приносили передачи, и началось Рикино знакомство с советскими тюрьмами, лагерями и ссылками — сначала опосредованное, через отца, потом — личное. И продолжалось вплоть до пятьдесят третьего года. В восемнадцатом Рике было 15, в пятьдесят третьем — 48 лет.
Ну, а за тюрьмой на Гороховой, 2, в Петрограде, последовали Бутырки — сюда Рика каждое воскресенье приходила к отцу на свидание (вещь невероятная для заключенных 1937 года). Потом, когда Рику арестовали и, пропустив через Внутреннюю тюрьму на Лубянке, привезли в Бутырки, она почувствовала себя здесь как дома — «в Бутырках я знала все».
(Из разговора Рики со Львом:
Рика: «Любочка, когда тебя привезли во Внутреннюю тюрьму, стены были белые?»
Лев: «Да.»
Рика: «А у нас — все исписаны. И в туалете я вырезала: «5 лет КРД [3] . Р. Берг».)
3
Контрреволюционная деятельность.
Дальше у отца была еще какая-то тюрьма — кажется, где-то в Суздале, и Рика туда тоже ездила, дальше был 1922 год, знаменитый процесс над правыми эсерами, проходивший в Колонном зале Дома Союзов, — на нем председательствовал Пятаков, а обвинителями выступали Крыленко, Луначарский и Покровский. Родственники подсудимых получили места в первых рядах. На вопрос суда: «Признаете ли вы себя виновным?» — Ефрем Берг ответил: «Я виновен только в том, что я мало с вами боролся. Я буду продолжать бороться и дальше».
Бергу дали 5 лет — столько же, сколько потом, в 37-ом, и Рике. Из них два года Ефрем Берг провел в одиночке на Лубянке, остальные — в ссылке в Нагорном Дагестане: здесь умерла мама, здесь Рикино образование пополнилось и знанием ссыльной жизни.
Из Дагестана Берг уже и не выбрался. Вернее — выбрался, но куда, в какую тюрьму, то сокрыто в архивах КГБ, — известно только, что осенью 1938 года он был расстрелян [4] .
Рика уже в это время сидела в Бутырках — ожидала этап в Марийские лагеря.
4
Вадим Бакатин, в бытность свою Председателем КГБ, дал указание разыскать дело Берга — дабы Рика могла, наконец, узнать, когда ее отец был убит и где похоронен. Но Бакатина сняли, а новое руководство Министерства безопасности России обещания своего предшественника выполнять не сочло необходимым. Рика умерла так ничего и не узнав о последних днях отца.
Когда Рику пришли брать — она не испугалась: «Я всегда знала, что меня посадят». Полугодом раньше НКВД пытался ее вербовать — она отказалась, вернулась домой и сказала первому мужу Коле, молодому, похожему на Есенина и очень удачливому человеку (впрочем, потом он тоже оказался в лагерях): «Теперь — все».
Рику привезли на Лубянку, и здесь она явственно поняла: жизнь — кончилась, это —навсегда.
Но я собиралась писать о любви.
А любовь была. Ах, какая это была любовь! Правда, одно время Льву запретили появляться в Вожаеле. Любовь начальство преследовало (это же — свобода!). Разврат, свальный грех — пожалуйста, но только не любовь.
Но Лев нарушал и эти запреты, а когда не мог, они звонили друг другу по телефону, — благо в конторах телефон был, — говорили до тех пор, пока телефонисткам не надоедало слушать их излияния.
В сорок пятом война кончилась, Рика и Лев — не без трудностей — получили «раскрепление», то есть паспорт, в котором стояла пометка: без права селиться в Москве, Ленинграде и еще в двухстах с лишним городах Страны Советов, получили отпуска и оба съездили в Москву.
В Москве Лев увиделся, если не сказать точнее — познакомился со своей Наташкой — дочкой, которой, когда его забрали, был год. Наташка жила с бабушкой: Оксана, ее мама и первая жена Льва, погибла, не дойдя до лагеря, на одной из пересылок. Оксане было 22 года.
Рику в Москве не ждал никто: сестра Анечка умерла в войну, по дороге в эвакуацию.
А потом вышла им возможность и вовсе уехать из лагеря.
Жили нелегально в Москве у Левиной мамы — пока соседка не донесла, потом перебрались в Ставрополь, маленький южнорусский городок. Жили тяжело и голодно — Лев работал методистом в кабинете культпросветработы, Рика печатала на машинке, — короче, денег не было никаких. Но жили замечательно — они снимали угол у медсестры Жени: за занавеской у них была узкая, покрытая коричневым дерматином медицинская кушетка.
Рику арестовали в марте 1949 года.
Взяли ее как «повторницу», то есть за то, что сидела первый раз. Потому следствие было скорым и немудреным, зато Рика кое-что добавила к своему тюремному образованию. Например, если в тридцать седьмом в камере позволяли сидеть, то в сорок девятом присесть можно было только после отбоя. В тридцать седьмом в камере табуреток могло не быть, в сорок девятом — были, но намертво привинченные к полу и так, что нельзя было прислониться к стене и нельзя было облокачиваться на маленький тюремный столик — только когда ешь, — спина от такого сидения деревенела.
Впрочем, тюремного опыта у Рики было предостаточно. Она знала, что из трусиков выдернут резинку, и знала, как их закрутить, чтобы они не спадали. Знала, что подвязки для чулок отнимут, и знала, что в этом случае надо сделать с чулками и как обойтись без белья вовсе. (Однажды в камеру ввели женщину — очевидно, из высших слоев. Дверь захлопнулась, ключ повернулся, «глазок» открылся и затух, а женщина продолжала стоять, обхватив себя крест-накрест руками, и — плакать. «Что?» — кинулась к ней Рика. Было видно: женщину еще не били. «У меня, — голос ее захлебывался, — у меня… отобрали грацию». И она показала на свою большую грудь, ничем не поддерживаемую под платьем. «Господи, и вы из-за этого плачете?» Камера — уже повидавшая камера — хохотала до слез: «Отобрали грацию, и она — убивается… Тут жизнь отбирают»…) Знала Рика, как вымыться и постираться в тюремной бане, когда на все про все одна шайка воды, и знала, как соблюсти — назовем это деликатно — женскую гигиену, когда ничего нет, и воды даже нет, но есть, скажем, снег: она всегда тщательно следила за собой. Знала, что рыбные кости, если они попадались в супе, выбрасывать нельзя — они заменяли запрещенные в тюрьме иголки. Не было костей — делали иголки из спичек, затачивая их о кусок сахара. Нитки же добывали из собственной одежды, либо покупали в лавочке цветные хэбэшные майки. Знала, как преодолеть брезгливость, когда надо пить из той же кружки, из которой только что пила сифилитичка, как разговаривать с уголовниками, как обороняться от ВОХРы (вооруженная охрана лагеря) и прочего начальства мужского пола…