Минин и Пожарский
Шрифт:
Старались, чтобы в занятых местах люди сеялись спокойно.
Скупали коней за деньги, коней выхаживали.
Собирали даточных людей – крестьян вооруженных.
Из-под Москвы пришли казачьи атаманы, числом семнадцать, со своими отрядами.
Сибирский царевич Араслан с татарами, казаками и стрельцами тоже пришел в Ярославль.
Из-под Москвы пришли грамоты от Ивашки Заруцкого да Дмитрия Трубецкого. Писали они, что теперь им ведомо, что Сидорка подлинный вор, а не Дмитрий Московский или хоть Калужский.
Звали
А Миныч не шел и не пускал Дмитрия Михайловича. Ковал оружие, выхаживал коней, обряжал людей в суконные кафтаны, строил государство.
Семену Хвалову от всего того было не легче: мест много, а ему не дают ни в Поместном приказе, ни в Сибирском, ни в Денежном дворе. Хоть бы коней послали купить или селитры для порохового зелья!
Ни чести, ни жалованья.
Живет, как прежде, при князе, ночует у его лавки на полу.
Скучал Семен Хвалов, рязанец.
Куземка Минин, тот кого хочет – за стол сажает, не хочет – не сажает, всеми делами правит, бояр да купцов принуждает, на грамотах имя его ставят, хоть и не первым.
А Хвалов все стремянный. И что в том, что князь его держит за своего и ходит он с княжьими детьми гулять!
Встретил в Ярославле в земляном городе Хвалов Михаилу Обрезка, холопа орловского.
– Откуда, Мишка?
– А у вас тут дыр много. Был я в монастыре Бориса и Глеба, что на реке Устье. Про Иринарха Блаженного слышал? У него был по важным делам. У монастыря, знаешь, мельница на реке. Я с мукой всплыл по Устью до Которосли, – а по ней два ста верст, – и прямо попал в ваш Ярославль.
– По делу ехал?
– Да так. Покоя у меня на себя нет.
Посидели, выпили. Мишка платил. Еще выпили. Показал Хвалову Мишка алмазы, и изумруды, и цепи золотые, и парчу.
Говорил:
– В Москве набрал, пока ты с Пожарским на Лубянке коптился.
Разошлись. Встретились опять. Познакомил Мишка Хвалова с Иваном Доводчиковым, смолянином, со смоленским стрельцом Шандой. Опять пили.
Сказал раз Михайла Семену:
– Нам врагов все равно не избыть. Если избудем ляхов, шведы придут. Не быть нашему государству. Видишь, как твой князь перед шведами лисит? Шведы своего принца на наш престол загадывают, а от Пожарского в том отказу нет.
– Дмитрий Михайлович, – сказал Семен, – остроги против шведов ставит.
– Вот я и говорю – лисит.
Подумал Хвалов и говорит:
– А мне все едино, что шведы, что ляхи, что вор Псковский. У меня обида своя.
А Мишка сказал:
– Силу литовских и польских людей мы знаем. У них пушки, золото, казна и короны, а у вас Куземка шелудивых лошадей покупает да выхаживает. Скоморохов набрал с попами, мужиков косопузых да с королем воевать хочет.
– Куземка – главная обида, – сказал Хвалов.
– Вот как будет князь пушки смотреть, – молвил Мишка, – мы его кругом зажмем, а ты снизу ножом и пырни.
– Князя ножом?!
– Он и есть твой обидчик. Чем ты хуже Куземки?
Хвалов ничего не ответил. Пошел к князю проситься на шубный двор. Князь его не отправил. Просился Хвалов собрать кабацкие деньги. Опять его князь не отправил.
Об отсыле просил Хвалов не только из жадности: он хотел отвести князя от беды.
Не встречался Хвалов с Мишкой суток трое. Потом заскучал. Встретились, пили, Хвалов взял у Обрезка денег.
Кончалось лето. Хлебные поля вокруг Ярославля пожелтели. Началась уборка хлеба по всему Заволжью. Ссыпали хлеб в овины. На ульях ломали соты, собирали воск. Отправляли воск на Архангельск.
Дороги желтели от соломы, народ веселел. Подвозили железо, заваривали и ковали пушки. Чинили обозы, смазывали колеса. Дмитрий Михайлович и Козьма Минин пошли осматривать кузню.
Тяжелыми молотами проковывали кузнецы куски крицы, отжимая сок от железа. На станке, приводимом в движение водой, медленно вращались пушечные стволы.
То была новость – сверлить, а не выковывать пушки.
Шел Дмитрий Михайлович хромая, опираясь на Романа. Куют кузнецы ядра. Долгая, дорогая работа. Дорогая вещь война. Куют стволы мушкетные и карабинные. Двадцать алтын за ствол. А ядра – десять алтын за пуд. Всё деньги.
Кует кузнец, поворачивает подручный ядро.
– Скоро куешь, Иван Тимофеич! – напрягая голос и морщась от внезапно ожившей боли, прокричал Пожарский.
– У нас-то скоро и споро, Дмитрий Михалыч, – привычно прокричал кузнец, – у вас-то, гляди, не так!
Подручный щипцами отнес готовое ядро в сторону и задержался у горна.
Кузнец продолжал:
– Ребята кругом говорят, Кузьма Миныч: чего, мол, ждем?, Народу много и снаряду много, а Москвы не видать.
Пожарский повернулся к Минычу.
Тот ответил спокойно:
– Рассудить надо. Шведы от Новгорода идут. Надо туда людей послать, заслоны поставить? Надо. Стрельца обучить надо, а не то он в порох искру заронит – перекалечится, дурак.
– Людей обучить надо, – сказал кузнец. – Не будем теперь поленьями биться.
– А ты помнишь? – сказал Пожарский.
– Как не помнить Сретенку! – сказал Миныч. – А главное – мужику хлеб надо дать убрать, скирды сложить, помолотить. Он от хлеба не уйдет.
– Бог помощь, – низко кланяясь, проговорил подошедший Захарьин.
Он держал в руках какой-то длинный предмет, завернутый в тонкий шелковый, с вышитыми узорами платок. За ним стоял другой, тоже благообразный, и тоже держал в руках длинный сверток, но не в шелку, а в чистом холсте.
– Здравствуй, дядя, – ответил Миныч.