Минин и Пожарский
Шрифт:
Пожарский обернулся. Захарьин поклонился еще раз и развернул шелковый платок. Оказалась кривая, слегка расширяющаяся к концу, на изгибе, сабля с крестообразной рукояткой. Стук кузнечных молотов постепенно стих. Собрались кузнецы. Подошел сам мастер Никита Зотов.
– Дмитрий Михайлович, – сказал Захарьин в наступившей тишине, протягивая саблю Пожарскому, – прими от сердца.
Пожарский взял саблю, прикинул вес, дохнул на лезвие, сказал:
– Серый египетский булат.
Дохнул и Никита Зотов.
–
– Торгуем мы железом, – сказал Захарьин, – по случаю всенародного ополчения.
– Торгуем мы железом, – повторил второй купец, развертывая холст – в нем лежало два пищальных ствола. – Купили мы пищальные стволы, хотим продать для общего дела. Вот и принесли для примера два. Красного железа, доброй иноземной работы.
Один ствол взял Минин, другой – Пожарский. Оба начали смотреть. Минин посмотрел, передал Никите Зотову. Тот поставил саблю косо и через ствол посмотрел на ее лезвие, пользуясь сталью как зеркалом. Покачал головой. Толпящиеся кругом кузнецы вздохнули разочарованно.
Минин улыбнулся и весело взглянул на Захарьина.
– Положь-ка сюда, дядя, – сказал он, взяв в руку саблю.
Никита Зотов вдруг развеселился и длинным рукавом очистил место на столе.
Минин положил ствол, огляделся во все стороны, обрал рукав повыше, сказал печально:
– Давно не рубил.
Потом крепко уставил ноги, нахмурившись, оглядел всех, взмахнул саблей и с коротким мясницким придыханием мощно ударил по железу. Ствол был разрублен пополам, и оба куска остались рядом.
Захарьин смотрел растерянно. Минин спокойно вздохнул после усилия, поднял конец разрубленного ствола, осмотрел внимательно, сказал:
– Заварка плоха. Вишь, разошлась. В стрельбе-то не будет цельно. Нам таких не надобно.
– Нашу, нашу попробуй, – сказал Никита Зотов, кладя второй ствол.
– Миныч, покажь! – кричали кузнецы.
Миныч осмотрел саблю и сказал:
– Вашу работу я знаю. А сабля хороша. Вот что, дядя, саблю мы оставим, сабля хороша. А стволы нам твои не надобны. Не ходи ты к нам, дядя, не чини себе с беспокойной головы убытку.
Миныч с Пожарским пошли к выходу. У кузницы стояли широкоротые короткие мортиры, камнеметы с квадратным дулом, выкованные фальконеты, литые пушки.
Дмитрий Михайлович шел, хромая, смотрел, хорошо ли литье, хороша ли ковка.
Народ теснился вокруг князя и пушек.
– Князя не давите, – сказал Роман, отжимая людей от Дмитрия Михайловича. – Чего толкаетесь? Не в церкви ведь.
Больше всего берег Роман бедро князя. Знал, что не зажила его рана.
Посмотрел Роман вниз и увидел руку с ножом.
Сунулся Роман сам на нож и принял удар себе в ногу. Закричал Роман. Люди побежали.
Кузнецы поймали человека, привели. Они пушку снизу смотрели и видели, кто ударил.
– За усердие спасибо, – сказал Дмитрий Михайлович, – только это человек свой, Семен Хвалов, мой послуживец. Ты, Семен, прости, они любя меня охраняют.
– Дмитрий Михалыч, – сказал кузнец Иван Тимофеич, – ты ему на рукав посмотри – вишь, прорезан. А в рукаве нож. Я его так с ножом и зажал.
Князь не сразу поверил, спорил. Но Хвалов уж больно потерялся и не ругался даже. Рукав у него и в самом деле прорезан и окровавлен.
Был допрос. Привели Семена к огню и к пытке. Семен повинился, назвал Обрезка. Тот повинился, назвал еще пятерых – одного стрельца смоленского.
И те винились. Говорили про Ивашку Заруцкого и какого-то монаха латинского, которому служат.
Допрашивали Семена перед войском, и он опять винился.
Дмитрий Михайлович у войска выпросил жизнь Хвалову. Отпустили и других людей. К изменам привыкли. А Пожарский был из князей прирожденных и привык на своем дворе сам судить. И Семена он отпустил.
Уже торопились. Известно было, что Карл Ходкевич идет на Москву с великим войском. Вышли из Ярославля с песнями. Скоморохов было великое множество. Шли они перед ротами, танцуя и играя на ложках. Прошли семь верст и ночевали. Не с усталости, а с того, что Миныч смотрел, не натерли ли хомуты коням шеи и не сбили ли люди ноги.
Утром встали пошли уже на Москву торопясь.
Иноземцы снова
Русский народ есть самый недоверчивый и подозрительный в мире.
Переяславль-Залесский стоял горелым. За высоким валом, на пожарище, расположилось русское войско. Надо было стоять осторожно – могли набежать польские и литовские люди.
Сюда к Дмитрию Михайловичу из города Архангельска приехал англичанин Шоу непрошенным.
Вез он с собою письмо; в письме было сказано, что послали его цезаря римского сенатор Андриан и английского короля комнатный дворянин князь Ортер Антон и что с ним будут дворяне и капитаны со своими людьми, всех человек семьдесят или восемьдесят.
Из Архангельска извещали, что Яков Шоу прислан от Сандомирского воеводы дочери, Марины.
Похоже было, что Шоу попал не туда, куда ждал, – хотел начать воевать, а пришлось ему вести переговоры.
Известно было, что и под Москвою бродят немецкие роты, ищут пристанища.
И что сам Яков Шоу капитану Маржерету товарищ, и что навстречу ему идет поручик Шмидт.
Приказано было немца поставить в деревне Кулакове и в Переяславль привести ночью, чтобы он полков не видал. Немца расспрашивали, сколько у него народу. В речах немчин не разошелся. Капитанов и ротмистров человек двадцать, а прочих людей человек до ста.