Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания
Шрифт:
— Я очень доволен вашей работой. Но, к сожалению, давно не спрашивал, как ваши дела. Не нужна ли в чем–нибудь моя помощь?
Разумеется, он тоже знал, как и многие в городе, что муж Татьяны исчез. Но чем он–то может помочь? И этот с ясновидящей сведет?
— Нет–нет, — спокойно (как всегда, спокойно) отвечала золотоволосая Татьяна, очаровательно улыбаясь, вся красивая и ледяная, как залакированная куколка.
Никитенко уставился карими глазками и помолчал. Но Татьяна умела выдерживать любые взгляды. Алексей Владимирович, смущенно дернув извилистыми розовыми губами над бородкой, негромко продолжил:
— Я мог бы…
И впервые за три года совместной работы в деловых бойких глазах Никитенко Татьяна увидела живой блеск надежды на более близкое знакомство. Она знала: Алексей Владимирович холост, недавно развелся — его бывшая жена, прихватив дочь, уехала жить в Германию, она наполовину немка. Никитенко вел себя на службе очень достойно, со всеми на вы, одевался чисто и строго. И Татьяне, что скрывать, было приятно внимание с его стороны. Но тем больнее стало на душе: если уж этот человек что–то предлагает, значит, в городе никто не верит в возвращение Лаврикова…
— Спасибо, — еле слышно ответила Татьяна и поднялась. — Я думаю, мы подождем. Не хочется обижать человека…
— Вы знаете, — вдруг сказал Никитенко, — мы же были довольно близко знакомы… Когда в политехе над магнитной водой работали, я учился в аспирантуре… Что меня поражало всегда — его сильные пальцы. Нет, он здоровался мягко, но вот когда что–нибудь отвинчивали или завинчивали, даже без ключа…
Татьяна кивнула — это верно… и поехала, но не домой, а на дачный участок. Давно там не была. Она была благодарна Никитенко за его слова, но не ведала, что Алексей Владимирович говорил с ней по настойчивой просьбе Каргаполова. И что Каргаполов, сразу же после того, как она вышла из кабинета начальства, узнав из телефонного разговора с Никитенко про ее заступничество, вновь заспешил с очередным букетом к Татьяне…
Ах, Слава! Каждую ночь перед сном звонит:
— Танечка… Танюша… ты не решила? Нет–нет, я не тороплю… ты знаешь, меня же вызывала эта идиотка… говорит, не в сговоре ли мы?.. И я вспомнил… — Он хохочет так громко, что трубка дрожит в руке у Татьяны. — Я вспомнил… ведь я с ней когда–то танцевал… пару раз… на университетских вечерах…она мне глазки строила… неужто обычная месть? Нам же многие завидовали…
— Ах, я не знаю… — истерзанно отвечала Татьяна. — Я уверена, ты ни в чем не виноват. Давай спать.
— Еще два слова, прости. У нее не сложилась жизнь… она одинока… а такие люди хватаются за любую ситуацию, чтобы помучить других людей…
Ах, не обманывает ли он в чем–то Татьяну? Не хватает головы в эти несчастливые суетные дни все собрать и понять…
— Может быть… может быть… спокойной ночи, Слава.
— Спокойной ночи, золотко мое…
«Золотко». «Золотоволосая моя». Татьяна как–то не удержалась, спросила у него по телефону (в глаза неловко):
— Зачем ты до сих пор волосы красишь? Там же видно — корешки…
Он уязвленно, глухо ответил:
— Потому что люблю тебя. Как увижу свои желтые в зеркале, так тебя вспоминаю…
Наверное, вправду любит. Господи, что делать?! Кроме Мини, Татьяне никто не нужен… Но так стало тяжело!
Автобус не доехал до своей обычной остановки, встал, скрежеща железом, аж за три
На этот раз возле домика нет кострища, может быть, не было воров. Открыла незапертую дверь и отшатнулась — посреди пола красовалось, как розовый бублик, человечье дерьмо. Господи, вы даже так, да?! От омерзения и обиды Татьяна зарыдала, зажав нос.
Но жить же надо. Негодяев этих она все равно не найдет. Побежала, спотыкаясь, принесла из гаража лопату, подцепила и утащила дерьмо за кусты. Засыпала землей, долго чистила лопату о бурьян на меже, под штакетником. Ничего, ничего, в Японии, например, Татьяна читала, хозяева садов даже советуют с улыбкой гостям мочиться под фруктовые кусты. Пусть будет так.
Но неужто же местные люди, совершившие сию гнусность, знали прекрасно, что Татьяна теперь одинока? Уязвить хотели, унизить? Или всерьез верят, что она миллионер, и мстят? Не актер же Соколовский это сделал и не Тундаков? Наверняка, бродяги, обиженные, что нечем поживиться…
Ах, забыть, забыть. Она протянула ладонь под падающие снежинки. Одна красивая, хрустальная, с дюжиной ножек, упала на рукав куртки, покатилась и замерла, обломив одну или две ножки. Татьяна уставилась на нее, как, бывало, смотрел Миня на все неожиданное. Да, зима начинается, зима. Как ты там, милый? Эти белые колесики небесных часов зря не выпадают… Надо торопиться. Сегодня Татьяна добывает картошку.
Нынче они с Миней посадили ее немного, не больше сотки, и Татьяна, вновь натянув его трико, принялась копать тяжелую глинистую землю. Травы–то, травы! И высоченная лебеда, и откуда–то взявшаяся конопля, и огромные, до сих пор зеленые лопухи хрена, расползшиеся, как крокодилы, и молочай, молочай… Надо было вовремя окучить, да руки не дошли. Все откладывала, откладывала, а тут и Миня…
Картошка мелкая, грязная, с одной лунки не больше двух–трех. А некоторые семенные старые картофелины, как округлые камни, так и пролежали все лето, ни ростка не дали. Да что же это такое?! И боже, едва ли не из каждой новой картошки торчат виляющие хвостики «железных» червячков. Бессмертные прожорливые твари! Миня их изживал и керосином, прыская из лейки на землю, и вылавливал, специально зарывая на время крупные очищенные картофелины. А этого проволочника все больше и больше…
Татьяна отнесла пятое или шестое ведро в гараж и, высыпав на расстеленные газеты картофель, услышала сзади шаги. Вздрогнула, резко обернулась.
— Кто?! Что угодно?..
Важными шагами по прямой к ней подходил третий сосед по даче (его каменный одноэтажный дом через улочку), усатый толстяк Иван Федорович Жмийко, полковник с отставке, назойливый, как осенняя муха. Как только исчез Миня, он начал приставать к Татьяне с просьбой продать ему гараж.
— Зачем он вам? — бормотал Жмийко, щеря желтые зубы и вытирая зубы платком — такая у него привычка. И невнятно продолжал. — Мотоцикл этот уже ни на что не годен… а инструмент вы могли бы держать у меня… Я тут практически живу.